Возвращение волшебства в повседневную жизнь Томас Мур

Магия и волшебство

Волшебство — это чары, которые окутывают нас, аура фантазии и эмоций,
которая может поселиться в сердце и либо потревожить его, либо погрузить
в восторг и мечтательность. Однажды вы влюбляетесь, и человек, который
вчера был похож на всех остальных, внезапно становится словно искусно
подсвеченным кем-то и наполняется потусторонней ценностью. Вы натыкае-
тесь на грохочущий и сверкающий водопад посреди тихого леса, как когда-то
и я, и вы становитесь глубоко очарованы. Ошеломляющее видение фиксирует-
ся в памяти, и вы хотите, чтобы у вас случались и другие моменты подобного
уносящего душу очарования.

В наполненной волшебством жизни есть много моментов, когда сердце пе-
реполнено красотой, а воображение возбуждено каким-то особым качеством
в мире или духом, или голосом, говорящим из глубины вещи, места или чело-
века. Очарование может быть состоянием восторга и экстаза, в котором душа
выходит на первый план, а буквальные заботы о выживании и повседневные
заботы, по крайней мере, на мгновение отходят на задний план.

Душа имеет абсолютную, неумолимую потребность в регулярных путе-
шествиях в волшебство. Она нуждается в них, как тело нуждается в пище,
а ум — в мышлении. Тем не менее, наша культура часто гордится тем, что
опровергает и взрывает источники чар, объясняя одну тайну за другой и опро-
кидывая драгоценные святыни, уничтожая семейную ферму, которая веками
служила пристанищем духам цивилизованности, или оскверняя ради матери-
альной выгоды гору или ручей, священные для местных жителей. Нам еще
предстоит узнать, что мы не можем выжить без волшебства, и что потеря его
убивает нас.

Культура, посвященная колдовству, признает нашу потребность жить
в мире как фактов, так и Священного воображения. Она не объясняет все
в материалистических терминах, но понимает, что мудрость и глубокий ин-
теллект требуют честного понимания тайны. Она ищет переживания, которые
успокаивают наши умственные амбиции и открывают путь к некоему транс-
цендентному видению, переживания, которые наполняют сердце и расширяют
границы веры и понимания. Очарованность — это одновременно притупление
ума и обострение восприятия.

Очарование не всегда позитивно; нас могут охватить страх, паранойя, рев-
ность, зависть, депрессия, гнев и разочарование. Иногда сильные, трудные
эмоции захватывают нас словно в «припадке», если использовать старое сло-
во, чары, которые падают на нас, как пузырь, затуманивают наше понимание
и, кажется, препятствует нашей свободе. В состоянии нашего разочарования
мы часто ищем психологические объяснения и химические тонизирующие
средства для этих тревожных эмоций и состояний, и все же даже тревожащие
чары и подобные эпизоды имеют свою необходимость.

Я начал свою книгу «Забота о душе», сказав, что все наши проблемы связа-
ны с потерей души, и здесь я хочу расширить эту идею, предположив, что одним
из важных аспектов потери души является разочарование. Зачарованный мир —
это тот, который говорит с душой, с таинственными глубинами сердца и вообра-
жения, где мы находим ценность, любовь и единение с окружающим миром. Как
учили мистики многих религий, это чувство восторженного единения может дать
ощущение удовлетворения, которое делает жизнь целеустремленной и яркой.

В наполненной волшебством жизни мы не всегда пребываем в состоянии
восторга, конечно, но у нас есть частые, даже ежедневные возможности войти
в другой уровень опыта, который имеет больше очарования, чем практично-
сти. Во многих обществах регулярные праздники привносят магию в общество,
и дома могут быть спроектированы, окрашены и украшены таким образом,
чтобы сильно воздействовать на воображение и вызывать чувство комфорта
и привязанности. Традиция может быть сильной, и люди могут найти много
поводов для праздников и торжеств — все они направлены на то, чтобы прив-
нести богатую фантазию в повседневную общинную жизнь.

Нелегко обсуждать очарование в разочарованном обществе, которое стра-
дает от отсутствия глубокой, прочной, общинной фантастической жизни, по-
тому что очарование ставит наши обычные ценности с ног на голову. То, что
занимает центральное место в жестком, аппаратном, трудолюбивом мире ра-
зочарованных, имеет мало или вообще не имеет места в мягкой жизни очаро-
вания, и то, что важно для очарования повседневной жизни, может показаться
отвлекающим фактором для тех, кто посвятил себя серьезности, исключающей
очарование. И все же между зачарованной жизнью и практической, продук-
тивной деятельностью нет существенного противоречия, они могут служить
друг другу: одно радует дух честолюбия, другое утешает сердце.


Очарование — это возвышение души, состояние, которое позволяет нам
соединяться, по большей части любовно и интимно, с миром, в котором мы
живем, и людьми, которые составляют наши семьи и сообщества. Без этих
чар мы пытаемся рационально подделать эту близость и установить эти свя-
зи, но наши усилия тщетны. Просто подумайте о распространенных жалобах,
высказываемых против современной культуры: современная семья распада-
ется, браки не могут удержаться, соседи исчезают, а природа разрушается.
Мы не держимся вместе, и это проблема Эроса — любви и привязанности.
Но если бы мы жили в зачарованном мире, мы были бы мотивированы к ин-
тимности и близости.

Почти на каждой странице этой книги я чувствую, что должен защищать
абсурдность того, что я пишу, потому что особенности очарования просты
по сравнению со сложностями современной жизни, и потому что принципы
очарования так прямо противоположны принципам модернизма. Очарование
окрашено игрой и Эросом, например, элементами, которые подозрительны
в культуре крайних амбиций, и это всегда подразумевает бегство от логики,
одного из ценных инструментов в обществе, склонном к пониманию. И все же
я помню загадочные и в то же время странно благородные слова раннего хри-
стианского теолога Тертуллиана: «верую, ибо абсурдно». Очарование часто
окрашено, по крайней мере, мягкими оттенками абсурда, что является лишь
признаком его спасительной дистанции от чрезмерной рациональности.

Магия

Я основываю большую часть этой работы на трудах серьезных западных
философов — магов, чьи интересные работы были исключены из наших учеб-
ников истории или были разрежены до такой абстракции, что плоть и кровь
магии нигде не могут быть найдены. Я нахожу в их литературе и богатых ил-
люстрациях, что маг прошлого был набожным, умным, начитанным, вдумчи-
вым и сострадательным человеком, искренним в своем стремлении исследовать
все силы природы, особенно те способности, которые скрыты нашим внима-
нием к разуму и чисто механическим средствам контроля.

Я не заинтересован в возрождении старых магических практик, содер-
жащих наивные представления о физическом мире, которые мы превзошли
с помощью нашей науки, но я думаю, что мы можем неизмеримо выиграть
от пересмотра мировоззрения магических трактатов и даже применять многие
из принципов магии простыми способами в нашей собственной повседневной
жизни. Меня привлекает магия прежде всего, как способ восстановления чар,
и я убежден, что, подходя к этим забытым идеям разумно и осторожно, мы
можем вернуть присутствие души в повседневной жизни.

Мы могли бы заново открыть для себя некоторые магические термины,
которые теперь скрыты в нашей повседневной речи. «Грамматика», напри-
мер, — довольно жесткий предмет, полный правил и традиций, и все же это
слово в какой-то момент истории трансформировалось в «гламур»1, первона-
чальным значением которого было чары или наваждение. Оксфордский сло-
варь английского языка указывает, что в 1721 году Аллен Рамзи писал: «когда
дьяволы, волшебники или жонглеры обманывают зрение, они, как говорят,
бросают гламур на глаза зрителя.»

«Заклинание[1] [2]» — еще одно увлекательное слово, связывающее язык с ча-
рами. Ты произносишь слово, и ты накладываешь заклинание на кого-то.
В «Левиафане» Гоббса чары определяются как действие странных эффектов
с помощью заклинаний и слов. В Каббале и в других магических системах
написание слова, расположение и количество его букв — все это часть магии.

«Шарм» — это то, что вызывает образ Кармен, это песня, то, что до-
бавляет идею голоса и музыки, «напев» в волшебных чарах. В самом сердце
волшебства находится переживание того, как музыкальные чары, созданные
чародеем, увлекают в мечты и чудесную страну грез. Мир — это колыбель-
ная, дающая нам затишье в нашей повседневной деятельности, чтобы душа
могла выйти и найти свое обновление. Должно быть, это чистое совпадение,
что одного из магов раннего средневековья звали Рамон Лулл, и что его под-
ход, основанный на буквах алфавита, известен как Луллизм[3] — еще один при-
мер грамматики, действующей как наваждение.

При серьезном рассмотрении магии нам, возможно, придется расширить
границы наших научных представлений и настаивать на том, что Луна — это
не пыль и не камни, человеческое тело — не машина или генетическая фабри-
ка, а земля — не инертна и не лишена индивидуальности. Возможно, нам при-
дется раздвинуть границы представлений психологии и настаивать на том, что
люди — это не совокупность социальных влияний или управляемых мозгом
пакетов эмоций, которые могут быть преобразованы химическими веществами
в хорошо функционирующие социальные машины. В любом случае, я предпо-
чел бы быть дисфункциональной душой, чем хорошо приспособленным роботом.

Подход магии отличается от того, как мы привыкли иметь дело с миром. Для
нас понимание чего-то о мире приводит сначала к применению; мы переводим
науку в технологию. Тогда мы часто вовлекаемся в эксплуатацию, злоупотребляя
материалами мира для наших собственных нарциссических целей. Наконец, все
это ведет к злоупотреблению природой и людьми, поскольку мы используем
и то, и другое для принудительного развития разочарованной культуры.

Альтернативой является перевод науки на язык чудес, философии, истории
и близости с природой. Вместо чрезмерной эксплуатации мы могли бы ценить
простоту в жизни, сдержанность в использовании вещей и людей, и уваже-
ние к ограничениям, которые требует от нас природа. Вместо того чтобы за-
цикливаться на распространении современной культуры по всему земному
шару и в будущее, мы могли бы осознать, что другие культуры могут многому
нас научить и, что Третий Мир во многих областях более развит и изощрен,
чем мы. Мы могли бы иметь скромность, чтобы подвергать сомнению наши
собственные «достижения», и смирение, чтобы учиться у других. Магия
предлагает необычное, но глубоко укоренившееся обоснование экологической
позиции в повседневной жизни.

Если эти предположения кажутся наивными или неосуществимыми в куль-
туре, невротически движимой своей собственной продуктивностью и само-
развитием, одна из причин заключается в том, что мы не думаем, что можем
контролировать двигатель нашей собственной гиперактивности. Например,
мы создали Бога эволюции, приняв его не просто как научное правило, но как
необходимость, которую нельзя остановить, воспрепятствовать или изменить.
Мы отказываемся от ответственности за гуманизацию культуры, апеллируя
к неумолимости эволюции. Неудивительно, что некоторые религиозные люди
видят в нашей теории эволюции угрозу своим религиозным убеждениям: для
нас эволюция-это не просто теория, а настоятельный императив, который мы
никогда не ставим под сомнение. Мы кажемся жертвами эволюционных про
цессов, а не создателями и художниками нашей собственной культуры и ин-
дивидуальной жизни.

Наука и техника имеют в своей основе мифологию, ритуалы и эсхатоло-
гию — интерпретацию будущего и ощущение цели. Наше разочарованное
общество не лишено своих верований, но они не высказаны или представлены
в виде открытий, изобретений, гипотез и теорий. Многие из наших ученых,
политиков и бизнесменов горячо трудятся над строительством соборов своей
собственной религии секуляризма, и в ответ религия в своем отчаянии разва-
ливается или становится оборонительной и реакционной.

Тем не менее, несмотря на все проблемы, которые наука и техника пред-
ставляют миру, нуждающемуся в душе, они не являются причиной нашего
разочарования. Они оба полны магии, и я уверен, что маги прошлого с го-
товностью переняли бы многие методы и открытия науки вместе с сопутству-
ющими технологиями. Тенденция разума и науки занимать слишком много
места в современной жизни — это просто еще один симптом разочарования.
Коренная проблема не в науке, а в религии.

Религия и колдовство

«Религия» много значит для разных людей. Когда я говорю, что религия явля-
ется главной проблемой волшебства, я имею в виду не деизм восемнадцатого века
и разумную религию американских основателей, а понимание священного и Свя-
того во всех аспектах жизни: природа, работа, дом, бизнес и общественные дела.
Я называю это «естественной религией», позаимствовав формулировку у многих
авторов прошлого— Марсилио Фичино в XV веке сказал, что религия так же
естественна для человека, как лай для собаки, — потому что я хочу отличить ее
от религии как интеллектуальное обязательство, подкрепленное сильными эмо-
циями и защищенное в таком учреждении, как церковь или традиция.

Многие люди определяют свою религию как веру, и они возлагают свои
надежды и понимание на предварительное понимание жизни. Но в религии,
которая сводится к вере, не так уж много места для веры, и нет места для
непредубежденной оценки святости мира. В разочарованном мире, несмотря
на всю свою заботу о морали и социальном действии, религия отделяет себя
от повседневной жизни и становится одержимой своей собственной верой
и моральной чистотой. В такой обстановке люди, которые загрязняют наши
реки и океаны, эксплуатируют рабочих и семьи, могут ходить в церковь и ис-
поведовать сильные моральные ценности, и все же у них нет никакой совести
по отношению к воде, земле или человеческому сообществу.

Есть что-то ужасно неправильное в этом виде религии, которая создает
своего рода психотическую диссоциацию. Человек чувствует себя нравствен-
но чистым, потому что он блаженно придерживается идей морали, которые
имеют мало общего с миром, в котором он живет, и в то же время он совер-
шает ужасные грехи, которые не перечислены в его разочарованной морали.
Источником нашего современного недовольства является утрата естественной
религии, основы для любого другого вида религиозной восприимчивости.

Если мы определяем магию без ее обычных коннотаций двуличия или
самовозвеличивания, и если мы определяем религию в основных терминах,
предшествующих традициям, институтам и верованиям, то на этом уровне
магия и религия едва различимы, и одно служит другому. Возрождение на-
шей повседневной жизни тогда становится вопросом серьезного изменения
наших приоритетов, развития чувства святости в частностях обычной жизни
и превращения их в часть нашей личной жизни больше воображением, чем
грубой силой.

Повторное очарование.

Почему повторное очарование?

Когда я был ребенком в школе, я сидел за своим столом, вполуха слушая
учителя, рассказывающего нам, сколько квадратных миль составляет штат
Мичиган и как делать сложные проценты. Мои мысли были заняты более
серьезными вопросами: существуют ли драконы? Случалось ли когда-нибудь
наводнение? Реальны ли Адам и Ева?

Потребовалось много лет образования, докторская степень по религии,
а затем еще несколько лет самостоятельного чтения и письма, прежде чем
я почувствовал, что у меня есть ответы на мои насущные вопросы. Я прошел
через период, когда с помощью сложных теорий метафоры и психологиче-
ской проекции был убежден, что феи и драконы — это символы и метафоры,
или они реальны только в фантазиях. Долгое время я верил в бессознатель-
ное Юнга и считал его хорошим объяснением подобных вещей. Но теперь,
наконец, я осознал, что драконы реальны, феи действительно танцуют, а би-
блейский потоп более реален, чем наводнение в вечерних новостях. Наше
сведение фигур воображения к психологическим категориям уводит магию
от потенциально богатого поэтического участия в жизни. По мере того как мы
«взрослеем», мы становимся все более изощренными в логическом объяснении
чар и становимся слишком умными в том, что заставляет детей удивляться.
Мы всерьез и неуклюже пытаемся найти другой мир, более сознательный,
более теоретически элегантный, чем тот очаровательный, который мы знали
в детстве. Это одна из причин для того, чтобы назвать эту книгу «Возвраще-
ние волшебства в повседневную жизнь». Возможно, нам придется вернуть-
ся в детство и восстановить его истины, его видение, его логику, его чувство
времени и пространства, его экстраординарную космологию и его творческую
физику, если мы хотим найти выход из черно-белого мира разочарования.
Авторитетом для многих отрывков в этой книге является мудрость, которую
я получил от своих детей, которые являются экспертами в колдовстве и, ве-
роятно, зададутся вопросом, почему вообще эта книга должна быть написа-
на. Повторное очарование миром также требует от нас поискать потерянное
детство человеческого рода и открыть, в более широком социальном смысле,
то, что мы забыли. Иудео-христианская религия учит, что человеческая жизнь
началась в саду, Эдеме, где не было ни забот, ни работы, в месте чистой игры.
Религия также говорит, что, в конечном счете, мы вернемся в рай, снова в сад
и место счастья. Эти два образа дают хороший повод провести некоторое вре-
мя в наших садах, возможно, чтобы найти частичку утраченного очарования
среди цветов, растений и гумуса рядом с нашими домами.

Но в то же время, находясь в саду, мы могли бы помнить эти и другие вели-
кие истории садов, так что диалог между прожитой жизнью и воображением
будет постоянным и два измерения неразличимы. Это один из секретов вол-
шебства: никогда не разделяйте Инь и Ян поэзии и жизни, никогда не пре-
кращайте устойчивый ритм опыта и воображения.

Прекрасная гностическая история «Гимн Жемчужины» рассказывает
о том, как мы все когда-то жили в далеком месте с нашими истинными роди-
телями, а затем были изгнаны в это прохладное, отдаленное царство, называ-
емое человеческой жизнью, с поручением вернуть жемчужину души. Меня,
например, время от времени посещают воспоминания о событиях и людях,
которые не могут иметь для меня исторической реальности, но тайна их по-
сещения заставляет меня чувствовать, что жизнь действительно когда-то
была райской.

Вот еще один способ, которым мы можем снова найти волшебство, ми-
фическим способом, а не как историческую память. Идея потерянного рая,
одна из которых — Золотой век, давно прошедшая эпоха целостности и со-
вершенства, встречается в преданиях большинства людей, а также появляет-
ся в фантазиях людей, которые представляют себе золотое время в недавнем
прошлом — эпоху их бабушек и дедушек, или сороковые, пятидесятые или
шестидесятые годы, в зависимости от их возраста.

Мы помним в платоническом смысле, в смысле мистической памяти, вооб-
ражаемый период, когда все было в гармонии, и мы можем вернуть эту зача-
рованность в нашу жизнь таким же образом, зная при этом благодаря нашей
искушенности, что жизнь никогда не была совершенной, и все же чувствуя,
что так или иначе, движение к волшебству является в то же время возвра-
щением. Мы можем испытывать лишь мимолетные ощущения очарования,
длящиеся минуты или секунды, и все же этих кратких прозрений достаточно,
и они могут принести с собой проблески глубокой памяти.

Возвращение рая

Сама идея волшебства склонна к сентиментальности, и я заметил противо-
вес, заставляющий волшебное казаться трудным, в высшей степени абстракт-
ным и запутанным. В некоторых случаях авторы, пишущие о волшебстве,
отвлекаются от магии, очарования и детства, очевидно, пытаясь серьезно от-
носиться к теме, серьезность которой кажется всегда ускользающей.

Нкоторые психологические теории отождествляют детство с раем и заклю-
чают, что для того, чтобы жить как зрелые взрослые, мы должны героически
отделиться от детства и войти в эту юдоль слез, называемую зрелостью. Они
боятся, что если мы не преодолеем детство, то застрянем в инфантильных ил-
люзиях. Некоторые эксперты считают, что жизнь в основе своей полна разо-
чарования и, что те, кто думает иначе, наивны или психически больны.

В течение многих лет моей практики в качестве психотерапевта я чувствовал,
что люди, рассказывающие мне свои истории о провале карьеры, неудачном
браке, неотступной депрессии или непреодолимой зависимости, страдают от бо-
лее глубокого недуга. Они разлюбили саму жизнь, которая в их зрелом возрасте
превратилась во всепоглощающее собрание проблем. Психология иногда созда-
ет впечатление, что жизнь — это проблема, а любить проблему всегда трудно.

другой стороны, когда я путешествую на лекции и чтения, я встречаю
много людей, которые способны избежать распространенного современно-
го отчаяния, которые любят свою жизнь и себя, которые пережили все виды
страданий, от развода до рака, и все же выражают и культивируют свою лю-
бовь к жизни в садоводстве, живописи, путешествиях, музыке и обществен-
ных работах.

Еще один секрет для повторного очарования повседневной жизни заклю-
чается в том, чтобы отказаться покинуть Эдем, остаться в саду на всю жизнь.
Если мы достаточно глубоко представим себе рай, мы не будем буквально ре-
бячливыми или наивными, но мы можем жить с позитивной любовью к жизни
среди многих видов мучений. Как учил философ Эпикур, сколько бы стра-
даний нас ни постигало, мы всегда можем найти хоть каплю удовольствия,
и этого достаточно.

Еще один относительно простой способ восстановить рай — позволить
детям быть детьми. Когда я был маленьким, мои родители позволили мне
быть ребенком и не ранили невинность, которая была так драгоценна и нежна
во мне. Они создали для меня безопасный, ненасильственный и заботливый
мир. Но даже при таком щедром воспитании мне самому нелегко позволить
себе быть ребенком или позволить детям быть самими собой. Я чувствую
во мне строгий голос, требующий порядка и контроля, и, конечно же, я вижу
его в окружающем мире, когда родители кричат на своих детей и заставляют
их повиноваться. Кажется, мы боимся рая, возможно, боимся, что упорядо-
ченный мир, который мы знаем, развалится, если ангел, охраняющий Врата

Эдема, опустит свой меч на секунду отдыха.

Повторное очарование нашей собственной жизни может очень хорошо
ощущаться как возвращение в Эдем: принятие работы, которая радует наше
сердце, вступление или расторжение брака в соответствии с глубоким жела-
нием нашего сердца, жизнь там, где дух этого места успокаивает наше уста-
лое тело и эмоции, следование нашим эксцентричным интересам и безумным
наклонностям. Много раз я видел, как люди страдают от самых мучительных
мук, только потому, что они не позволяют себе войти в сад, который они мо-
гут видеть на расстоянии, но по какой-то неопределенной причине он закрыт
для них. В некоторых случаях наступает день, когда препятствия не кажутся
такими уж значительными, и спокойно и легко они проходят через его вход.

Естественно, я не хочу сказать, что жизнь может быть совершенно без-
заботной; это было бы слишком буквальным восприятием рая. Но это тема,
которая может быть прожита среди всех других измерений вовлеченной чело-
веческой жизни. Возможно, вам придется принять страдание близко к серд-
цу как цену за вход в рай, и вы, возможно, решите жить настолько искренне,
насколько это возможно, чтобы насладиться просто вкусом Эдема. Но этот
вкус делает всю жизнь очаровательной и даже наше страдание приправляет
своим удовольствием.

Работа о волшебстве

Эта книга является логическим третьим томом в серии о душе. «Забота
о душе» выделяла сферу души среди забот повседневной жизни. «Родствен-
ные души» перешли к обсуждению интимности и общности, естественных мест
обитания души. Теперь я обращаюсь к душе в природе и культуре, и с этого
аспекта душа предстает как чарующий голос, которым вещи природы и куль-
туры говорят и поют свои волшебные нашептывания и манящие песни сирен.

На этих страницах я пытаюсь восстановить легитимность некоторых прак-
тик, таких, как астрология и гадание, которые в значительной степени непра-
вильно понимаются и порочатся культурой, утратившей вкус к волшебству.
Я понимаю, что рискую быть неправильно истолкованным, когда пытаюсь
найти срединный путь между психологической редукцией чар к проекции
или метафоре и буквальной, слишком простой верой в духовный мир. Когда
я пишу, я всегда ищу альтернативу вере и объяснению, Срединный мир, где
воображение воспринимается всерьез, хотя и не буквально.

Я отношусь к магии серьезно, как к источнику эффективности в мире, ко-
торый более загадочен, чем предполагают наши научные достижения. Слово,
жест или образ могут быть более сильными чем обоснованный аргумент, а ри-
туал или церемония более полезны для человеческого сообщества, чем любая
машина или техническое развитие. Стать человеком, с глубоким и богатым
воображением может быть более желательным, чем быть здоровым, полити-
чески подкованным или хорошо информированным.

Я пишу также со страстью, гневом и тоской, как человек, который про-
вел годы, слушая трагедии семей и отчаяние отдельных людей, как родитель,
который едва может вынести страдания детей, и как гражданин мира, разо-
чарованный нашей неспособностью положить конец кровопролитию дома
и в иностранных войнах. Я убежден, что ни одна из этих проблем не может
быть решена напрямую, но они могут быть решены положительно, если мы
повернемся спиной к разочарованным ценностям, которые доминируют в со-
временной жизни.

Ответы на наши проблемы окружают нас в многочисленных голосах за-
чарованной природы и в навязчивых словах и образах наших художников
и религиозных визионеров. Все необходимые нам прозрения можно найти
в библиотеке, в великой литературе по искусству, гуманитарным наукам и ре-
лигиям или в медитации на один-единственный цветок в крошечном садике
за пределами самого обычного дома, потому что природа, как учили средне-
вековые монахи, тоже является книгой, обучающей тех, кто желает быть ее
учениками.

Ми кричит нам, предлагает нам руководство, но, когда мы слишком заняты
составлением собственных неадекватных ответов, мы не слышим его голоса.


Мы должны стать как дети, как учил Иисус без всякой сентиментальности,
когда он сказал: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Цар-
ство Небесное», или как советовал дзэнский мастер Шунрю Судзуки, когда
он писал: «как важно восстановить наш безграничный изначальный ум. Тогда
мы всегда будем верны себе, в сострадании ко всем существам[4].»

Существует искушенность, предшествующая взрослому обучению и совре-
менному развитию культуры, понимание внутренней природы и скрытой силы
людей и мест. Это искушенность, которая может быть потеряна за иллюзией,
что наши собственные развитые намерения, наблюдения и ценности являются
высшими. Итак, первый шаг в колдовстве состоит в том, чтобы восстановить
ум новичка и детское удивление, забыть некоторые вещи, которые мы изучили
и к которым мы привязаны. По мере того, как мы освобождаемся от разоча-
рованных ценностей, в нас может вливаться свежий, райский дух, и тогда мы
можем открыть природу души и удовольствие быть участником, а не хозяи-
ном, на пиршестве жизни.

Дом

Экология дома

Экология — это относительно новое слово. Придуманное натуралистом
Эрнстом Геккелем в 1869 году, до недавнего времени оно относилось к изу-
чению взаимосвязей между растениями, животными и окружающей средой.
Теперь это слово приобрело эмоциональное содержание, указывающее на вли-
яние человеческой культуры на природный мир, и оно часто используется мо-
рально, подразумевая, что эколог — это тот, кто имеет этическую заботу обо
всех живых существах и о земле как живой системе.

Идея о том, что Земля — это организм, не нова — две тысячи лет на-
зад философы говорили о «мировой душе», а Марсилио Фичино назы-
вал космос животным, существом, которое живет, дышит и даже имеет
выразительное лицо. Но развитие материалистической культуры привело
к представлению о земле как об инертной, как о кладовой неодушевлен-
ных материалов, находящейся в нашем полном распоряжении, и поэтому
утверждение, что Земля является органическим существом, звучит по-но-
вому, почти радикально.

«ЭКО-логия»

«Экология» состоит из двух важных греческих слов, каждое из которых яв-
ляется воротами к тайнам, лежащим в самой основе человеческой жизни. Его
этимология отвлекает внимание от науки и фокусируется на эмоциях и тайнах,
религии и сердце. Если бы мы могли думать об экологии как о развитии как
внутренней, так и внешней жизни, мы могли бы углубить и очеловечить наши
отношения с природой.


«ЭКО», сокращенная форма греческого oikos, означает дом: человеческий
дом, храм или дом богов, и даже астрологический «дом» или домициль планеты.

Священное слово, охватывающее несколько глубоких областей жизни,
Ойкос охватывает наш эмоциональный поиск дома, строительство и уход
за церквями и храмами, а также астрологический поиск наиболее плодот-
ворного расположения времени и места. На самом глубоком уровне экология
включает в себя духовную практику создания человеческого дома и, что еще
более таинственно, поиск дома для души.

Логос, другая часть «экологии», — это еще одно загадочное слово. Хотя
оно обычно трактуется как «учение о», как в психологии и геологии, это слово
также полно сакральных значений. В Евангелии от Иоанна Иисус назван Ло-
госом: «в начале был Логос, и Логос был у Бога, и Логос был Бог». В древней
мудрости Соломона написано, что «всемогущий Логос сошел с неба, с царско-
го престола» (18:15). В начале Герметического корпуса мы находим: «свето-
носный Логос, который исходит из ума, есть Сын Божий» (1:6). Эти важные
тексты показывают, что Логос настолько полон тайны, что используется для
обозначения самой божественности.

Соедините это обширное понятие Логоса с таинственным словом oikos, и вы
получите «экологию», бесконечно глубокое и таинственное понятие Дома. Ду-
мая об экологии таким образом, мы выходим за пределы буквализма и матери-
ализма нашего обычного образа природы и приближаемся к одной из великих
тайн, которая мотивирует каждый день нашей жизни: мы всегда создаем дом
для сердца и всегда ищем дом для божественности.

Опыт «домашнего очага»

Потребность в доме лежит глубоко в человеческом сердце: когда нашей ро-
дине угрожает опасность, мы вступаем в бой, чтобы защитить ее, и когда наш
семейный дом потревожен, мы глубоко оскорблены. Мы тратим свою жизнь,
пытаясь «построить дом» — строим, покупаем, сдаем в аренду, занимаем
дома, остаемся в старой семейной усадьбе или переезжаем из дома в дом со-
гласно ветрам судьбы. Мало что может быть важнее, чем найти дом и посто-
янно работать над ним, чтобы он резонировал с глубокими воспоминаниями
и исполнял заветные желания.

Переживание опыта домашнего очага настолько глубоко укоренилось, что,
когда мы находим его в наших собственных домах или в домах других людей,
мы можем чувствовать, что его очарование густо витает в воздухе, а когда
нам не хватает его в нашем повседневном опыте, нас может преследовать
его неуловимость. Одна из самых острых эмоциональных болей, которые
я когда-либо испытывал, пришла ко мне, когда я рано покинул дом, чтобы по-
ступить в католическую семинарию. Я провел много бессонных ночей с болью
в сердце, мучимый мыслями об утешительной семье, которую я оставил поза-
ди. Я ушел из дома добровольно, вдохновленный сильными идеалистическими
стремлениями, но жгучее желание однажды стать священником победило мою
тоску по дому лишь с небольшим отрывом.

Даже сейчас время от времени я жалею, что не остался дома, не отдал свою
душу комфорту и удовольствиям знакомой семьи и места, но что-то еще во мне
было захвачено духом приключений. В течение многих лет я жил, как, воз-
можно, и все мы, подвешенный между тоской сердца по стабильному прошло-
му и желанием духа по захватывающему будущему, и даже в моей нынешней
жизни я должен был решить практическую задачу того, как, пребывая дома,
отвечать вызовам большего мира.

Ошибочно видеть конфликт между домом и приключением, потому что
очевидно, что мы можем иметь и то, и другое. Мы покидаем дом наших ро-
дителей, некоторые из нас счастливы сделать это, другие неохотно, а затем,
в конечном итоге, делаем наши собственные дома. Но со временем мы можем
обнаружить, что по мере того, как призыв к обществу и карьере становится
все сильнее, наше представление о «доме» усложняется.

Современная жизнь отдает предпочтение работе, социальной активности,
путешествиям и развитию карьеры, а не домашним нуждам. От нас ожида-
ют, что мы преодолеем душевную потребность в стабильности и безопасно-
сти, чтобы мы могли беспрепятственно двигаться в захватывающее и полное
будущее. Мы рассматриваем тоску по дому всех видов как детскую болезнь,
неуместную в зрелом взрослом человеке, который должен рассматривать со-
здание дома в перспективе и становиться все более независимым.

Но душа всегда жалуется, когда ею пренебрегают, и эмоциональные болез-
ни, связанные с современной жизнью, показывают, что дух дома был разрушен.

Бесцельность, скука и безответственность являются распространенными
проблемами, и их корни могут быть найдены в потере дома. Все признаки ука-
зывают на то, что наше общество страдает от глубокой тоски по дому.

Потребность души в доме связана не только с домом-кровом, но и с более
тонкими формами, такими как ощущение того, что человек живет в правиль-
ном месте, находится рядом с людьми, к которым чувствует принадлежность,
выполняет работу, которая действительно уместна, чувствует себя по-мате-
рински защищенным и оживленным природным миром, а также принадлеж-
ностью к нации и мировому сообществу. Эти более масштабные источники
чувства домашнего очага требуют нашей заботы и самоотдачи, но у них также
есть дары для сердца, и каждый из них может внести свой вклад в очарование
повседневным существованием.

Итак, «экология» — это «тайна дома». Это не столько программа дей-
ствий, сколько чувствительность, настройка чувств, сосредоточенных на же-
лании и опыте нахождения в нужном городе или районе, это опыт того, как
быть связанным с местом, в котором мы живем, и быть очарованным ощу-
щением дома, которое это место обеспечивает. Когда мы становимся старше
и расширяем наше представление о том, что такое дом, многие места в мире
могут стать частью нашей личной экологии, и мы можем начать понимать,
что вся планета в реальном смысле является нашим домом. Тогда мы можем
почувствовать в наших сердцах необходимость заботиться о планете именно
потому, что это наш дом, и наша активность и чувство ответственности про-
истекают из нашей эмоциональной привязанности.

Мягкий подход к экологии

Экология в зачарованном мире — это работа религии больше, чем науки,
больше любви, чем понимания, и ритуала больше, чем героического действия.
Она коренится как в любви к дому, так и в готовности позволить месту, где
мы живем, устанавливать границы нашей жизни, определять нашу личность
и формировать наши ценности. Этот вид экологии связан не только с миром
природы, но и с нашим местом в человеческой среде, и он имеет такое же от-
ношение к значению и эмоциям, как и к непосредственно защите природы.

Очарование может обеспечить прочную основу для этического ответа
на мир, в котором мы живем, ибо мораль не возникает из ниоткуда. У него
должна быть основа. Иногда мы поступаем морально из чувства долга, стра-
ха, обычая, семейных ценностей, религиозных наставлений или желания быть
хорошим гражданином и хорошим человеком. Очарование — это еще один
сильный мотив, потому, что, когда мы очарованы человеком или местом, мы
почувствуем сильную связь, и от этой близости мы можем захотеть быть за-
щитниками или заботиться о нем. Кроме того, мотивы любви лежат глубже,
чем мотивы долга, и меньше скованы тревогой, чем мотивы нарциссизма —
потребность быть правым и даже праведным.


Если бы мы чувствовали себя на этой земле как дома и любили свой дом,
мы сделали бы все возможное, чтобы он был живым и здоровым, и тогда у нас
была бы основа для человеческого сообщества. Любой разговор о сообществе,
исключающем естественный мир, является неполным и ведет к провалу, так же
как любой разговор об экологии неадекватен, если он не включает все отноше-
ния, от природы до людей. Как учили мистики на протяжении веков, мы осоз-
наем, кто мы есть только в общении с нашими собратьями-людьми и в самой
тесной близости с миром нечеловеческих существ, дух Генри Торо запечатлен
в его воспоминаниях о Уолденском пруду: «озеро ... это Глаз Земли, вгляды-
ваясь в который созерцатель измеряет глубину своей собственной природы.
Речные деревья рядом с берегом — это тонкие ресницы, окаймляющие его,
а лесистые холмы и утесы вокруг — его нависающие брови1.»

Экология как сакральная наука

Очарование возникает на грани между человеческой деятельностью и при-
сутствием природы. Это всегда предельное явление, сиюминутное отношение,
созданное из правильного расположения звезд и планет и искусно разрабо-
танное человеческим сознанием. Очарование-это песня природы, слышимая
чутким человеческим ухом, и это искусная работа человеческих рук, отража-
ющая их восхищение геометрией природы.

Наука и техника иногда вступают в противоречие с волшебством, но не из-
за работы, которую они делают, и культурных достижений, которые они при-
носят, а, скорее, из-за отношения к миру, которое они формируют, когда они
выполняются без священного воображения. В той мере, в какой они сводят
понимание к материалистическим измерениям, они создают секуляристское
мировоззрение, которое проникает в каждый аспект повседневной жизни. За-
чарованная наука и технология не смогут вбить клин между наукой и религией
или даже между светскостью и религией.

Зачарованная наука не будет заниматься исключительно фактами, но она
сможет вернуться к своей собственной мифической природе, к своим собствен-
ным фантазиям и вымыслам. Она признает, что само понятие фактов[1] [2] явля-
ется частью мифологического мировоззрения. Воспринимая себя буквально
и отрицая свое место в царстве воображения, наука часто закрывает двери для
чар, держит их закрытыми агрессивно и оборонительно, думая, что свободное
от фактов воображение было бы загрязнением ее чистоты.

Наука в мире, наполненном очарованием, не отделяла бы поэзию природы,
как это отражено, например, в мифологии, преданиях и легендах, от физиче-
ских законов и характеристик, и не отделяла бы нас во времени так надменно
от наших предков. Знание геологии региона не мешает нам чрезмерно разви-
вать и разрушать природные сакральные места, а знание социологии района
не останавливает нас от строительства неприглядных эстакад, скоростных до-
рог и других предприятий, которые наносят ущерб сообществу, разрушая его.
Технология, чувствительная к чарам, служила бы душе так же, как удовлетво-
ряла бы наши духовные амбиции, и поэтому она создала бы и поддерживала
гуманную окружающую среду.

Современная преданность науке убеждает нас, что мы должны понять
и классифицировать всю природу, что мы должны исследовать каждое место
и что мы должны производить все, что можно изобрести. Владелец завода-
изготовителя однажды сказал мне, что он был одержим машинами и сборочной
линией и, что каждая идея, которая приходила к нему, требовала, чтобы ее за-
пустили в производство. Он чувствовал себя задыхающимся от дел, которых
требовала от него такая плодотворная жизнь, и мне казалось, что его мучения
были отражением одержимости нашего общества изобретательством и произ-
водством вещей. Мы оцениваем наш прогресс как цивилизацию по тому, что
мы считаем достижениями в области техники, и этот критерий, с такой готов-
ностью принятый населением в целом, закрывает нам глаза на другие возмож-
ные ценности, такие как общность, почтение, мудрость, забота и образование
детей и состояние природного мира. Я хотел бы быть членом общества, кото-
рое судит о себе по счастью своих детей, а не по беспрепятственному потоку
своих механических изобретений.

Я помню, как читал в детстве статьи в журналах, которые иллюстрирова-
ли, каким будет будущее — например, 1990-е годы[3]. Эти статьи всегда были
сосредоточены на технических достижениях: у каждого был бы личный вер-
толет, и воздух был бы заполнен людьми, парящими на работу или просто
играющими. Дома будут полностью автоматизированы, и каждый дом будет
убираться роботом-резидентом. Я помню много кругов, линий и квадратов
в геометрии воображаемых гражданских и коммерческих зданий — никаких
картин, никакого ощутимого присутствия природы, никакой творческой раз-
работки в архитектуре. Это было холодное, светское, неестественное будущее,
которое мы себе представляли в те дни.

Что, если мы представим себе возможности нашего счастливого будущего
в более человечной манере?

Я вижу больицы, построенные и работающие больше по модели дома, чем
как фабрики ремонта тела, и школы, где детей кормили бы отличной едой
и учили быть личностями в сообществе, а не квалифицированными подраз-
делениями, напичканными информацией, и города, где наша долгая исто-
рия была бы видна в архитектуре и памятниках, и где присутствие природы
приветствовалось бы и поощрялось. Вместо того, чтобы приводить роботов
в наши дома, я вижу, что мы принимаем людей всех рас, полов, сексуальных
предпочтений и состояний тела и ума. Сохраняя суть понятия «дом» в нашем
понимании экологии, мы можем представить себе более гуманный мир и дать
сердце самой нашей идее окружающей среды.

Очарование возникает всякий раз, когда мы настолько глубоко погру-
жаемся в то, что делаем, что его внутренняя сущность будоражит сердце
и воображение. Колдовская экология возникает тогда, когда наша забо-
та об окружающей среде выходит за рамки материалистических элементов
в природе и культуре: к детям, а не к машинам, к деревьям, а не к избыточ-
ной бумажной продукции, к дому, а не к убежищу. Нет необходимости всту-
пать в конфликт между технологией и колдовством — вождение комбайна
на огромном пшеничном поле под палящим солнцем может быть трудной,
но очаровательной работой, а стояние у офисного копировального аппарата
может оживить душу, если контекст работы соответствует естеству и сердеч-
ным потребностям культуры.

Споры об окружающей среде развиваются из эмоционального сопер-
ничества с той или иной стороной противоречивого взгляда на жизнь,
где природа конкурирует с культурой, а дом — с дикой природой. Одна
из альтернатив такому разделению состоит в том, чтобы найти посред-
ников между этими кажущимися полярностями и, таким образом, умень-
шить разрыв между ними.

Искусство, например, может открыть нам природу для нашего созерцания,
чтобы мы познали ее все глубже и глубже. Мои друзья-садовники всегда го-
ворят мне о важности создания связующего звена в виде низких кустов или
высокой травы вокруг дома, между цивилизованным миром дома и дикостью
леса. Может быть, в этом художественном предложении есть метафора: нам
может понадобиться средство связи, Гермес сада, между нашими чувствами
о культуре и природе, о развитии и сохранении Земли. Природа может пред-
ложить много даров, в том числе красоту, место уединения, сырье и простран-
ство для развития, очищение воздуха и воды, среду обитания для существ всех
видов, место для игр. Зеленое сознание фокусируется на всем, кроме вопросов
выработки ресурсов, в то время как «серо-стальное» сознание уделяет свое
внимание бетону, добываемому из гравия, шпилькам, скрывающимся в сырой
древесине, и балкам, спрятанным в тайниках под землей. Это может помочь
нам оценить все эти дары природы и создать буферную зону, как в саду в лесу,
чтобы мы не всегда были на границе между природой и цивилизацией.

Обе стороны экологического спора находятся в боевой готовности, пото-
му что сама природа стала психологическим «комплексом». В любом случае,
если голоса резки, а темперамент горяч, какая-то мощная и неизвестная забо-
та овладела нами, и мы потеряли способность к воображению в этой области.
Возможно, нам придется глубже исследовать свои потребности в природе
и доме и надеяться, что более живое воображение поможет нам более чутко
и эффективно удовлетворять их и наслаждаться ими.

Когда мы становимся одержимыми чем-либо, от секса до шоколада, мы
можем быть введены в заблуждение, думая, что большое количество это-
го даст нам нужное качество. Беспрепятственное использование сырья, без
каких-либо ограничений совести или других сдерживающих чувств, может
не дать нам дома или бизнес, которые мы ищем. Знание того, что достаточ-
но, является элементом всех форм творчества, но безграничная эксплуатация-
признак невроза и, в конечном счете, приносит мало удовлетворяющей
награды.

Может быть, нам не нужно так много места в наших домах и рабочих ме-
стах, как мы думаем, так много бумаги для нашего бизнеса или так много
«природы» для нашего отдыха. Во всех этих случаях экологичное размыш-
ление о том, как мы живем и работаем, может заметить, где лежат наши
навязчивые идеи, либо в серо-стальных, либо в зеленых областях. Мы все
нуждаемся в природе, мы все нуждаемся и в техническом развитии, мы все
нуждаемся в доме, и поэтому мы все должны внимательно и честно искать
признаки наших собственных индивидуальных и коллективных неврозов, ибо
именно в наших навязчивых идеях и заблуждениях и природа, и человечество
находятся под угрозой.


Я приравниваю невроз к разочарованию, ибо, когда мы теряем нашу ре-
лигиозную чувствительность и пленительную силу воображения— источни-
ки очарования — мы остаемся с бездушной жизнью и плоской, прагматичной
и примитивизированной буквальностью культурой. Таким образом, наша
проблема заключается не в недостатке понимания человеческого творчества
и развития или окружающей среды; наша проблема — это потеря очарования,
гораздо более глубокая проблема, которая больше связана с самим смыслом
нашей жизни.

Создание дома или бизнеса всегда является актом естественной религии,
и если мы не привносим соответствующую чувствительность к тайне, глубине
и святости, присущим этой деятельности, то мы увеличиваем наше разочарова-
ние. Если наше соответствующее чувство общности с другими людьми, живот-
ными и растениями не укоренено глубоко, тогда разочарование снова возрастает
вместе с нашей ненасытностью как для природы, так и для развития.

Разочарованный защитник окружающей среды и разочарованный застрой-
щик идут по одной и той же дороге, но по разным сторонам. Оба подозревают,
что в их собственных занятиях есть волшебство, но ни один из них не знает
безопасности и удовлетворения, которые дал бы им заколдованный мир. За-
колдованное здание может быть партнером природы и может чрезвычайно
дополнить душу места, но сорок заколдованных зданий на участке земли мо-
гут уничтожить присутствие природы.

Я всегда испытываю приятное потрясение, когда посещаю культуру, где
коммерциализация не является доминирующим фактором, где нет рекламных
щитов и кричащих вывесок, мешающих моему взгляду на природу, и где мага-
зины и предприятия, кажется, находят свое место в ландшафте домов и приро-
ды. Я не вижу никаких признаков одержимости людей покупкой и продажей,
и все же я натыкаюсь на красочный рынок, где чувство общности и качество
еды и других товаров замечательны.

Путь к экологическому образу жизни состоит в том, чтобы относиться
к нашим домам как к домам, к нашим общинам, как к домам, и к природе, как
к дому. Именно близость в каждых отношениях служит благополучию другого;
в основе своей экология — это эротическое отношение близости, родства и за-
боты. Мы превратили его в рациональный/активистский проект и потеряли
из виду его сердце. Когда Эрос и логос переживаются достаточно глубоко, они
настолько близки друг к другу, что едва различимы. Знание питает любовь,
а любовь вдохновляет желание знать. Хороший ученый, не полностью увле-
ченный модернистской философией, знает любовь к природе, возникающую
в результате тщательного изучения, а хороший защитник окружающей среды
знает желание учиться, которое расцветает благодаря его или ее преданности
природе. В этой тесной взаимосвязи нет места для эксплуатации и безраз-
личного анализа. Глубоко в этой фундаментальной близости лежит призна-
ние того, что, в конечном счете, в творении нет ничего, что не было бы частью
дома, который удовлетворял бы душу и обеспечивал безопасность, являющу-
юся непременным условием любой творческой деятельности.

Очарованный Ребенок

Я живо помню мягкий свет зари и нежную тишину, которая воцарилась
в родильной палате через несколько мгновений после рождения моей дочери.
Это был, безусловно, один из самых тихих и самых дорогих моментов в моей
жизни. Ее мать и я только что провели вместе ночь, которая была необык-
новенной, так как моя дочь не решалась войти в мир, так же как сейчас она
не хочет покидать детство. Это была ночь Благодарения, и персонал больницы
был немногочисленным, и, конечно, многие дети решили, что это будет хоро-
шее время, чтобы войти в мир.

Мы были одни всю ночь, так как пока не приехал доктор, ее мать была
в родовых схватках, Я стоял, одной рукой обняв жену за плечи, а другой по-
глаживая ее плечо. «Разрежь вот здесь», — сказал доктор, протягивая мне
ножницы и указывая на место на пуповине. Малышка не плакала, и как толь-
ко ее рот и глаза прояснились, доктор и медсестра выключили яркие лампы
и оставили нас на час в мягком естественном свете и милосердной тишине.
В непривычной тишине мы шептались, пока легкий дождь барабанил по окон-
ным стеклам, и узнавали друг друга. Только в конце часа ребенок заплакал,
давая нам понять, что у нее есть голос и дух.

Нет ничего более волшебного, чем рождение ребенка, за исключением, воз-
можно, наблюдения за тем, как этот младенец растет в личность, когда душа
постепенно появляется и проявляет себя в индивидуальности нового существа.
Я ни на секунду не думаю, что ребенок — это tabula rasa, пустая страница,
которую жизненный опыт и культура превращают в человека. Ясно, что ре-
бенок полностью присутствует в этот момент рождения, и то, что происходит
позже, — это просто разворачивание и разворачивание сложной и богатой
судьбы и потенциальности. Джеймс Хиллман говорит, что ребенок — это


желудь, и, что вы можете увидеть семена его жизни на ранней стадии: «в вас
есть желудь, вы — определенный человек, и этот человек начинает появляться
в начале вашей жизни, но он присутствует на протяжении всей вашей жизни[4]».

Ребенок живет в волшебном мире, который всегда жив и находится в диа-
логе. Я могу писать в своей студии и слышать, как моя дочь в соседней комнате
разговаривает и поет со своей большой куклой-кроликом, когда она оборачива-ет подгузник вокруг его мягких бархатных бедер. Для нее все прошлое — это и остановилась в отеле», — скажет она, имея в виду поездку, которую семья предприняла несколько месяцев назад.

Может быть, это просто милый детский анимизм и неспособность по-
нять, как работает время, как читать календарь или часы? А может быть, это
действительно способ существования в мире, способ быть очарованным им?
Можем ли мы вступить в отношения с так называемым неодушевленным ми-
ром, и можем ли мы исследовать альтернативы миру, управляемому часами
и календарем?

Почему бы не представить себе мир ребенка как совершенно правильный
и законченный: не то, из чего мы вырастаем или развиваемся, но то, из чего мы
выпадаем и забываем. Может быть, став взрослыми, мы воспитываемся вдали
от души, которая так ярко присутствует в детстве? В некоторых обществах
взрослые, по-видимому, не так уж сильно отличаются от детей или забыли
ценности детства. Они могут разрисовывать свои лица, как это делают дети,
и ритуализировать всю жизнь в танце, песне, рассказе и многих формах игры.

Сохранение детства ребенка

Представьте себе такую форму образования, которая не пытается изменить
ребенка или превратить его во взрослого, а, скорее, обеспечивает место, где
ребенок может процветать как ребенок, где образование предполагает выводы
ребенка, а не взрослого, пойманного в ловушку в теле ребенка. Такое воспита-
ние требовало бы от взрослых полной веры и веры в то, что ребенок со време-
нем откроет для себя мир и изучит его природу и пути. Возможно, не каждый
ребенок научится читать на одной и той же «стадии развития», считать или
определять время. Разве так уж плохо для ребенка провести первые годы жиз-
ни, даже не зная, для чего нужны часы на стене в классе?

За свою жизнь я получил больше образования, чем следовало бы, и все же
за все эти годы я так и не научился строить, ремонтировать или содержать
дом; равно как и таким жизненным заботам, как банки, налоги, экономика
и страхование; тому, как выращивать пищу и готовить ее; тому, как выживать
в одиночку в дикой природе. Я был прирожденным музыкантом, и все же
я был на десятом курсе школы, прежде чем кто-то познакомил меня с изуче-
нием музыки. К счастью, в детстве мой отец поощрял меня играть на пианино
всякий раз, когда мы оказывались в доме, где оно было, а потом он купил пи-
анино за пятьдесят долларов и уютно разместил его в подвале, который стал
моей студией и репетиционным залом, где он играл на скрипке под мой пре-
рывистый фортепианный аккомпанемент.

Хотя в детстве мне никогда не давали уроков игры на фортепиано, я был
очарован этим инструментом с того самого первого раза, когда увидел его,
и клавиатура все еще околдовывает меня и сегодня.

Эта идея довольно сентиментальна, но я думаю, что художники поддержи-
вают связь с детством через свою работу, как и любой, кто не может отличить
работу от игры. Быть зрителем для искусства и спорта — это еще один способ
поддерживать ребенка активным в сообществе души. Вечеринки, карнавалы,
праздники и даже священные ритуалы говорят с ребенком и помогают сохра-
нить связь с детством живой.

Один радиоинервьюер однажды признался мне в эфире, что, когда он ре-
бенком посещал службы в своей еврейской традиции, истории, одежда, музы-
ка и еда были для него гораздо важнее, чем учения и моральные наставления,
которым он подвергался. Мне показалось интересным, что он связывал эле-
менты души в религии с детством, а более духовные измерения-со взрослой
жизнью. Душа действительно близка к детским вещам, и тот факт, что мы
склонны судить об этих самых вещах как о низших, намекает на наше более
общее пренебрежение как к детству, так и к душе.

Я никогда не был склонен к спорту. Я не силен в бейсболе, меня всегда
выбирали последним, когда формировались команды, и обычно назначали
на правое поле в надежде, что там от меня не потребуется большого уча-
стия. Однажды я пробовал принять участие в баскетбольной команде на-
чальной школы, но никто никогда не учил меня играть, и я оказался в первой
группе мальчиков, которых быстро вычеркнули из числа подающих надеж-
ды. Я был хорош в хоккее, но ему никогда не давали официального места
в школе.

И поэтому я провел свои годы обучения без спорта, не потому что не ценил
его очарование, а потому что не мог играть на соревнованиях.

Я давно знаю о частичке депрессии внутри меня, хотя по своей природе
я не депрессивный человек. Я думаю, что это ребенок во мне подавлен, тот,
кто родился со своей Луной в Козероге, а затем был взят из теплых объятий
дома, чтобы получить образование в школе, где не было радости и где удо-
вольствие было приравнено к греху, и кто, наконец, покинул дом навсегда,
чтобы следовать за мечтой.

Возможно, для многих из нас депрессия, которую мы обычно понимаем,
как общее эмоциональное расстройство, проистекает из сурового обращения
и пренебрежения вечным детством души.

Секрет становления одухотворенного взрослого может заключаться
не в том, чтобы правильно воспитывать ребенка, а в том, чтобы дать ему его
собственную природу, его удовольствия и интерпретации. Если бы мы пере-
строили уход за детьми и образование по образцу ребенка, то, и то, и дру-
гое могло бы стать очаровательным. Ребенок без труда видит магию там, где
взрослые находят только механику и практичность. Вполне логично, что для
восстановления очарования в нашей жизни мы не могли бы сделать ничего
лучше, чем пересмотреть наше отношение к собственному детству, детству
вообще и детям в нашем мире.

Детский способ познания

Ребенок смотрит на мир глазами, еще не наученными видеть буквально
и в соответствии с законами физики; дети не являются по своей природе ньюто-
новцами. У меня есть очень странное воспоминание о том, как однажды я ехал
в машине по Джефферсон-Авеню в Детройте. Должно быть, я был очень молод.
Сидевший в машине взрослый указал на противоположную сторону улицы —
я до сих пор живо помню эту сцену — и сказал: «Тот человек пьян». Я оглянулся
и увидел только надувной оранжевый резиновый плот — Джефферсон-Авеню
расположено вдоль реки. Я просто пришел к выводу, что когда пьешь слишком
много, то превращаешься в резиновый плот, и пообещал себе, что гораздо лучше
отказаться от выпивки, чем когда-либо оказаться в таком состоянии.

Дух в нас, который хочет отучить ребенка от таких абсурдных воспри-
ятий, — это дух, который не ценит очарования. Мы предполагаем, что это
естественно — вести ребенка от невежества к познанию, и в наши дни мы
становимся активными в этом процессе так рано, как только можем. Ежене-
дельный график занятий и впечатлений ребенка иногда может соперничать
с расписанием генерального директора крупной компании. Такое образование,
по-видимому, возникает из-за тревоги, страха, что ребенок может стать взрос-
лым и не сможет быть самостоятельным или соперничать с другими.

Чтобы не предвать магию детства во имя обучения, нам, возможно, при-
дется сначала противостоять нашему собственному предубеждению против
заколдованной жизни, нашему прагматизму, буквализму и преувеличенной
серьезности. Душа по сути своей эпикурейская: ее первичная цель — на-
слаждение. Мы можем спросить ребенка, возвращающегося домой из школы:
не «что ты сегодня узнал?», но «тебе было весело сегодня в школе?»— ...
эпикурейский вопрос, который говорит с позиции волшебства.

Другой способ исследовать наши предубеждения в отношении взрослых —
это внимательно присмотреться к серьезному отношению, которое мы привносим
в образование, и рассмотреть его корни. Когда я был ребенком в католической
школе, где почти все преподавали монахини, было обычным наблюдать, как
учитель бил ребенка по лицу, пока его кожа не покраснела, или выводил ребенка
в коридор с длинной деревянной линейкой. Сегодня у нас есть законы, которые
защищают детей от таких пыток, но мы все еще иногда представляем себе об-
разование с серьезностью садиста, а не с игривостью эпикурейца.

Мы почти или совсем не верим, что знания ребенка — это реальные зна-
ния, что его игра-это важная работа, или что одушевленный мир, в котором
он живет, так же истинен, как и ньютоновский мир, который мы предпочита-
ем. Мы твердо верим, что должны учить их и, что нам нечему у них учиться.
В заколдованном мире было бы разумно позволить детям чему-то учить и да-
вать уроки того, что они знают лучше всего — игра, анимизм и очарование,
те самые вещи, которых не хватает нашей культуре.

Когда присутствует ребенок

Когда мы, ста взрослыми, сталкиваемся с миром ребенка, мы часто стал-
киваемся с эмоциональным барьером, который не дает нам проникнуть в него.
Как указала юнгианский аналитик Патриция Берри, мы можем столкнуться
с глубоким и тревожным чувством неполноценности.

Ребенок предсталяет собой переживание того, что он не способен делать мно-
го вещей, не очень хорошо читает, не понимает, что происходит, и не способен
сконцентрировать свое внимание. Став взрослыми, мы сталкиваемся с каче-
ствами, которые заставляют нас чувствовать себя неполноценными, и реагируем
на это отчаянным и навязчивым желанием исправить их. И все же, чтобы об-
рести очарование, которым наслаждаются дети, нам придется жить с чувством
неполноценности, с чувством, вызванным сложностью взрослой жизни.

Простое допущение ребенка в нашу жизнь представляет собой начало про-
цесса переосмысления жизни через ребенка. Интернализация детских ценно-
стей — это один из способов, но включение реальных детей в повседневную
жизнь — это еще одно эффективное средство обретения очарования.

Однажды, когда моя дочь была совсем маленькой, мы с женой посетили
лекцию по искусству эпохи Возрождения в Музее Гарднера в Бостоне. Мы
сели в самом конце аудитории, подальше от последнего ряда кресел, и нача-
ли наслаждаться лекцией на темы, важные для нас обоих. Моя жена нянчила
ребенка, который не плакал и не издавал никаких других звуков. Через неко-
торое время к нам подошла женщина из зала и попросила уйти.

— Но ребенок не издает ни звука, — сказала я.

— Да, но она все равно мешает нам сосредоточиться.

Я знал, что она имела в виду: простое присутствие ребенка в компании
взрослых — это угроза миру, созданному взрослыми и для взрослых.

В недавней газетной статье говорилось о приглашениях на свадьбу с прось-
бой, чтобы дети оставались дома. Взрослые не хотят, чтобы дети бегали
по всему танцполу, гласила надпись. Когда-то наша начальная школа, широко
известная в округе как прогрессивное учебное заведение, спонсировала танцы
в школьном спортзале. Мы с женой посещали его, сначала учась танцевать
свинг, а затем наслаждаясь вечером старой музыки и знакомых танцев. Наши
сын и дочь тоже были там, и они тоже наслаждались жизнью, в то время как
мы заботились о том, чтобы они никому не мешали.

Через несколько дней мы получили записку из школы, в которой говори-
лось, что танцы имели большой успех, но многие люди жаловались на при-
сутствие детей.

Общество с душой ценит красоту и допускает вмешательство детей, зная,
что что-то существенное исчезает из жизни, когда дети исключены. Конечно,
необходимо проводить мероприятия исключительно для взрослых, и родите-
ли, безусловно, нуждаются в освобождении от постоянных требований своих
детей, но мы могли бы принимать во внимание и то обстоятельство, что ис-
ключение детей добавляет бездушности жизни.


Просто искренне принимая во внимание реальность детей, мы получаем
возможность заново открыть для себя заколдованную жизнь — не упорядо-
ченную, функциональную, гладкую жизнь, а жизнь волшебства. Если бы мы
могли представить себе конфликт между взрослым порядком и детским хаосом
не как вопрос о хорошем и плохом, или правильном и неправильном, а, скорее,
как два разных образа жизни, тогда мы могли бы найти способы включить де-
тей почти во все сферы жизни, не жертвуя взрослыми удовольствиями. С ре-
бенком, находящимся в каждом уголке жизни, нам не нужно теоретизировать
о волшебстве, а нужно только наблюдать, как оно вливается.

Сакральность пищи

Несколько лет назад мы с женой совершили нашу первую поездку в Ита-
лию и были очарованы почти всем, что видели: необыкновенным искусством,
изысканной архитектурой эпохи Возрождения, таинственными римскими
руинами и уникально уютными холмами Тосканы. Но теперь, когда мы гово-
рим об этой поездке, наши истории сосредоточены на еде: бесконечный обед
во Флоренции, маленький ресторан в Риме с бездонным резервуаром вина,
домашний ужин с друзьями, обед на закате на крыше, полуночная трапеза
на Пьяцца Навона у фонтанов Бернини, ночь блужданий по темным холмам
в поисках кафе на вершине холма, вездесущие кофейни и свежие продукты
на скоростных остановках. Еда — главный источник волшебства.

В последнее время мы, кажется, утратили часть очарования кухни, либо
подсознательно скатываясь к бездумному питанию в ресторанах быстрого
питания, либо сосредоточившись больше на здоровье, чем на вкусе. Еда ста-
ла проблемой, особенно угрозой для наших сердец. На определенном уровне
я ценю возможность читать ингредиенты упакованной пищи, которую я ем,
но на другом уровне я задаюсь вопросом, какое влияние эти сообщения
оказывают на питание. Если я нанесу изображение черепа со скрещенны-
ми костями на яблоко, прежде чем съесть его, это серьезно повлияет на мое
восприятие яблока, потому что еда — это в равной степени опыт и вообра-
жения и желудка.

Маркировка пищи ее химическими компонентами превращает прием пищи
в абстрактную, умственную деятельность, ослабляя ее чувственность. Химики
дают нам один взгляд на внутреннее содержание пищи — ее химические ком-
поненты, — но есть и другой вид внутреннего содержания, душа пищи, кото-
рая может быть найдена в ее традиционном приготовлении, в ее ассоциациях
в истории и семье, и просто во вкусе, цвете, запахе и текстуре.

Пища — это не просто смесь химических веществ, предназначенных для
поддержания жизнедеятельности организма. Если бы это было правдой, мы
могли бы есть безвкусные смеси с точным балансом жиров, волокон, крах-
малов и углеводов, необходимых нашему организму — «Зелёный сойлент»1.
Еда — это не просто для организма; она также питает душу. Зачем еще хо-
дить в итальянские, индийские, тайские, китайские, эфиопские или француз-
ские рестораны, если душа не жаждет культуры, обеспечиваемой едой и всем
ее снаряжением? Одним из важнейших даров пищи является передача куль-
турного воображения, дающего нам «вкус» жизни. Мы едим определенные
продукты, и наше воображение набирает вес.

Я еще не видел исследования воздействия специй на здоровье, и все же
специи необходимы для еды. Пряность относится к пище так же, как цвет
к живописи или инструментовка к музыке. Имбирь, корица, душистый перец,
розмарин— все это традиционные средства для тела и души. Как известно
каждому хорошему повару, рецепт и меню являются одними из самых про-
буждающих воображение и творческих вещей в жизни, формой литературы,
которая имеет прямую и непосредственную привлекательность. Еда требует
воображения вкуса, так же как музыка требует воображения звуков, а скуль-
птура требует воображения материалов и форм. Дегустация-это форма по-
знания, школа для чувств, и она занимает центральное место в способности
пищи очаровывать.

Приготовление пищи также служит душе во многих отношениях. В общем
смысле, это дает нам ценную, обычную возможность спокойно медитировать,
когда мы чистим и режем овощи, перемешиваем кастрюли, отмеряем про-
порции и наблюдаем за кипением и обжариванием. Мы можем погрузиться
в чувственное созерцание цветов, фактур и вкусов, как алхимики кухни, мы
смешиваем и перемешиваем только правильные пропорции. Цвета и запахи
могут вывести нас из «реального» времени, которое может быть таким мерт-
вящим, и поднять нас в совершенно другое время и пространство, время мифа,
созданного кулинарией. Кухня — одна из самых душевных комнат в доме,
часто центр семейной жизни.

Примечание переводчика: пластиковая каша (производимая из океанского планктона), образ из романа антиутопии Гарри Гаррисона.


Кухонная утварь-это часть волшебства. Один инструмент был в семье
в течение нескольких поколений, другой был получен в качестве свадебного
подарка; любимая посуда может работать особенно хорошо или иметь стран-
ную форму и выполнять необычную задачу. Я потратил годы в поисках иде-
ального овощечистки, которая не застревает, не ломается и не тупится легко.
Для меня хорошая кастрюля стоит полки с библиотечными книгами и придает
необычайную степень очарования полудню на кухне.

Тарелки, чашки и столовое серебро могут быть предметами семейной па-
мяти или просто красивыми инструментами стола. Скатерть, салфетки, свечи
и даже подставка могут превратить обычную трапезу в опыт, который вол-
шебным образом удерживает семью вместе, приглашает к нужному разгово-
ру, разжигает дружбу и наполняет душу обычными удовольствиями, которых
она жаждет.

Эти доморощенные способы пробуждения души пищи имеют гораздо большее
значение, чем мы можем себе представить. У моего двоюродного брата, который
всегда был добр и внимателен ко мне, однажды развился рак, и ему пришлось
провести День Благодарения в больничной палате незадолго до своей смерти.

Я навестил его там, и когда я уезжал, он сказал мне со слезами на глазах,
что отдал бы все на свете, если бы только мог в последний раз пообедать
с семьей в День благодарения. Я никогда не забуду глубину чувств, выражен-
ных в этом простом желании.

Еда и стол, которые я здесь описываю, могут принимать бесчисленные
формы, от семьи к семье, от культуры к культуре, от времени ко времени. Они
могут быть простыми или витиеватыми — обед в парке в обычный рабочий
день, старый стол с погнутыми и запятнанными ножами и вилками, чашка чая
днем, хот-дог на бейсбольном поле, праздничный ужин в шикарном ресторане,
праздничная трапеза с семьей и друзьями, ужин в одиночестве для кого-то,
чей партнер ушел или чьи дети выросли.

Каждая трапеза может иметь душу и быть очаровательной; она требует
лишь небольшой степени осознанности и привычки делать вещи с осторож-
ностью и воображением.

Как психотерапевт, я работал с людьми, которые чувствуют, что их жизнь
бессмысленна, бесцельна и в целом подавлена. В ряде случаев, после обсуж-
дения семьи и традиций, эти люди привносят душу в свою жизнь, просто
позвонив матери, отцу или дедушке и попросив некоторые старые семейные
рецепты. Знакомые, но забытые запахи и вкусы восстанавливают (в значе-
нии слова «ресторан») давно дремлющий элемент в душе-спокойное детство,
чувство принадлежности, опору на религиозные и культурные традиции, се-
мейные истории и личности.

На протяжении многих лет, когда я читал лекции о еде, циничные слушате-
ли жаловались, что я свожу психологию к темам современной жизни и журна-
лов для гурманов. Когда я впервые услышал такие возражения, я почувствовал
обеспокоенность и желание защищаться. Разве я не ясно представлял себе
глубину этих проблем? Тогда я понял, что журналы о еде и доме могут быть
более важными, даже если они интеллектуально легки, чем толстые тома ис-
следований и философии. Теперь я не против того, чтобы меня ассоциировали
с книгами рецептов и советов о мебели и развлечениях. Конечно, они могут
быть поверхностными и среднего класса, но их простота не является призна-
ком их незначительности.

Поэзия пищи

Душа — это не механическая проблема, которую нужно решить; это жи-
вое существо, которое нужно кормить. Я верю, что, если бы эта простая,
древняя идея была принята близко к сердцу, мы бы приблизились к решению
многих наших проблем, но в наше время механистического мышления и реше-
ния проблем нелегко оценить такую простую идею. По какой-то причине мы
предпочитаем думать о себе как о сложном аппарате, нуждающемся в анализе
больше, чем о живом существе, нуждающемся в хорошей пище.

Идея питания души — это старая идея, которую можно найти в мистиче-
ской литературе всего мира. Иисус сказал с предельной простотой: «Я есмь
хлеб жизни» [Иоанна 6:35]. Древние представления о душевной пище сум
мируются словами современной поэтессы Энн Секстон в книге «The Jesus

Papers»:

Мэри, твои большие белые яблоки радуют меня.

Я закрываю глаза и втягиваю тебя в себя словно огонь.

Я расту. Расту и полнею.

Душу нужно откармливать, а не объяснять, и некоторые вещи питательны,
в то время как другие лишены вкуса или пользы.

Хорошая пища для души включает в себя, в частности, все, что способству-
ет близости: поход на природу, поздний разговор с другом, семейный ужин,
работа, которая глубоко удовлетворяет, посещение кладбища. Красота, уеди-
нение и глубокое наслаждение также питают душу.

Религия учит, что иногда духовная пища для души тесно связана с пищей
тела. История в Книге Бытия о том, как Адам и Ева ели запретный плод, сто-
ит многих лет размышлений. Так или иначе, неправильное питание приносит
проклятие на всю жизнь.

Эта история имее далеко идущие и возвышенные теологические трактовки,
но она также может говорить о простой истине, что мы можем питаться или
отравляться всем, что мы принимаем в себя — книгами, которые мы читаем,
людьми, с которыми мы общаемся, религией, которой мы следуем, или пищей,
которую мы едим.

Иисус начинает свою общественную жизнь со своего первого чуда, превращая
воду в вино на свадьбе, а затем он представляет себя, свое тело и кровь, как хлеб и вино. В одном из своих великих чудес он кормит пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами. В греческой религии младенца Диониса разрезали, сварили и съели титаны, а в иудаизме израильтян кормили в пустыне чудесной манной.

Древняя история Гильгамеша повествует о поисках героем растения бес-
смертия, а в китайском даосизме мы находим персик бессмертия, растущий
в саду редких цветов и разноцветных пестрых птиц.

В постах и пиршествах, в предписаниях и благословениях, религии всего
мира подчеркивают важность пищи для души, а не только для тела. Когда
я был ребенком, мы ели рыбу по пятницам, постились в течение нескольких
часов перед причастием и отказывались от некоторых продуктов в Великий
пост, и эти простые пищевые практики помогли связать религию с повседнев-
ной жизнью в простой, но эффективной форме волшебства. Когда подобные
практики исчезают, фантазия, связанная с едой, а, следовательно, ее душа
и очарование, уменьшается.

В наши дни даже рлигия, кажется, забыла о важности сочетания пищи
со священным воображением, и поэтому мы остаемся с пищей как с простым
средством поддержания жизни и здоровья. Мы полнеем телом, но не душой.
Мы едим яблоки с лотка на углу, но не яблоки Мэри.

Сюнрю Судзуки Роши заканчивает свою замечательную маленькую книгу
духовного руководства, «Сознание Дзэн, ум новичка», фразой: «В Японии
весной мы едим огурцы.»

Пища настолько обыденна, что мы не замечаем ее, когда совершаем вели-
кие поиски духовного понимания и просветления. И все же религии мира поня-
ли ее глубокое значение, ее сочные и ароматные образы и вклад в понимание.
«Хлеб наш насущный дай нам на сей день» — есть ли во всей религиозной
литературе более простая и вместе с тем более глубокая молитва?

Многие поэты узнал тайное значение пищи для сердца, и поэтому мы мо-
жем обратиться к поэтам, чтобы узнать о чарах пищи. Американский поэт
из Хартфорда Уоллес Стивенс прямо говорит нам: «единственный импера-
тор — это император мороженого». В другом стихотворении он пишет: «Мей-
ер-бродяга. Что у нас общего? Пирог с красной вишней».

Тот факт, что Мейер — бродяга, перекликается с основным учением Сюнрю
Судзуки — «ум новичка». Чтобы оценить важность пищи, нам, возможно,
придется отказаться от наших знаний о химических веществах и калориях
и, подобно бродяге на кухне, открыть для себя пищу, как будто в первый раз.

Нам не нужно стесняться того, что мы едим, но мы могли бы дать каждо-
му виду еды достаточно времени и воображения. Не случайно, что в наше
разочарованное время мы нашли сотни способов сократить производство,
приготовление и употребление пищи, и поэтому имеет смысл, что для восста-
новления нашей обычной жизни мы могли бы подойти к супермаркету, кухне
и столовой по-другому, понимая, что дополнительное время, которое требует
от нас настоящая еда, не тратится впустую, а служит душе.

Эмили Дикинсон, которая однажды сказала своему коллеге Томасу Уэнтуо-
рту Хиггинсону: «люди должны есть пудинги», делает аналогичное замечание
о простоте пищи и добавляет правило магии: самый маленький ингредиент —
акт —

Бог дал хлеб каждой птице—

Но только крошку — не.

А богачи — купцы и графы,

Как они чувствуют сея, вот интересно.

И вижу я себя, — с одной лишь крошкой
Владыкою их всех.

Дай нам сегодня нашу ежедневную крошку, наш рожок мороженого, наш
вишневый пирог. Малейшие вещи — прогулка, слово, ветерок, мимолетный
взгляд— безмерно радуют душу и питают ее. Обед, приготовленный с вооб-
ражением и старанием, дерево, приносящее плоды за пределами кухни, лю-
бимый рынок, старый рецепт — все это может накормить душу так же, как
они питают тело. Недостаточно представлять еду исключительно как средство
поддержания здоровья. Это, конечно, имеет свое значение, но, если позволить
ему доминировать, особенно в том виде, как мы его себе представляем — ме-
дицинское, научное, химико-генетическое сведение человеческой личности
к материалистическому объекту — душа в пище исчезнет, и мы потеряем еще
один важный источник души и очарования в повседневном опыте.

Ритуалы питания

Религия и поэзия учат нас, как вернуть душу в пищу, но нам не нужно
«крестить» пищу, окружая ее пышностью и условностями или сложной сим-
воликой. Мы могли бы поддерживать простоту пищи, в то же время, сохраняя
все фантазии, воспоминания и эмоции, которые связаны с ней или содержат-
ся в ней. Такие обычные действия, как покупка продуктов, консервирование,
бокс, создание кладовой и заполнение полки, — это обряды пищи, которые
дают столько же душе, сколько и телу.

Шопинг может быть одним из самых полезных занятий души в повседнев-
ной жизни, но это также может быть сделано одержимо или бездумно. Хоро-
ший шопинг делает жизнь одухотворенной.

Но хороший шопинг — это когда вы тратите время и заботу, хорошо разби-
раетесь в разнообразии продуктов и их сезонах, а также покупаете, когда это
возможно, у людей, которые имеют некоторое представление о еде. Потреби-
тельство можно определить, как разочарованный шопинг, в то время как в ду-
шевном шопинге мы глубоко осознаем богатство культуры, которая окружает
еду — ее сезоны, национальные сорта, природные характеристики и рецепты.

Хороший продовольственный рынок, который имеет отличные продукты,
в большом разнообразии, представлен с воображением, и наполнен достопри-
мечательностями, запахами и вкусовыми возможностями, может быть одним
из самых очаровательных мест на земле. Но не все продовольственные мага-
зины являются настоящими рынками.

Вдохновляющий душу рыок может заставить вас увлечься покупкой и при-
готовлением пищи. «Рынок» в английском языке это производная слова
«Меркурий», как и «товар» и «коммерция»1. Слово «Магазин[5] [6]» также имеет
богатую предысторию, так как имеет тот же корень, что и «ресторан» — ме-
сто, где мы можем быть восстановлены.

Если меркурий присутстует на рынке и предлагает реальное восстановле-
ние, то это драгоценно.

Даже в отходах от пищи есть душа. Мусор, компост и отбросы, подзем-
ный мир пищи, очевидно, полон фантазий. В каждом ведре мусора мы видим
алхимический закон всей жизни —разложение, запахи и образы разложения,
а в наших садах — великое плодородие отбросов. Каждый день мы сталкива-
емся с мусором и «гниением», процессом, который имеет параллели в нашей
личной и общественной жизни, например, когда брак портится или работа
становится гнилой.

Мусор-это, может быть, и теневая сторона пищи, но все же она по-своему
очаровательна. Любые усилия, чтобы избежать мусора, живя в дезинфициро-
ванной среде способствуют нашему разочарованию. Одна из моих домашних
обязанностей — отвезти мусор в центр переработки отходов в нашем городе.
Каждый раз, когда я высыпаю объедки в огромный вонючий мусорный бак,
стоящий в самом центре свалки, я думаю об аде Данте и ярких изображени-
ях Ада Иеронима Босха— вот реальная польза от моего визита на «свалку».

Еда может принести богатые культуры со всего мира к нашему собствен-
ному столу. Очень интересно встретить отличную специю для индийской кух-
ни или отличную сальсу с американского юго-запада. Стоит путешествовать
на большие расстояния не только для того, чтобы увидеть необычные досто-
примечательности, но и для того, чтобы поесть местной еды. Эти понятия оче-
видны для любого, даже слабо чувствительного к богатству опыта, который
предлагает еда, и все же в нашем современном мире мы теряем и этот источ-
ник очарования. Большие красочные, ошеломляющие душу рынки по всему
миру постепенно заменяются прохладными, упакованными, контролируемыми
супермаркетами.

Американская диета напонена пресной, чрезмерно обработанной, бедной
культурой, безвкусной пищей, которая не только вредит нашему физическому
здоровью, но, что еще хуже, лишает душу необходимых ей волшебных калорий.

Однако изменить эту печальную ситуацию не займет много времени, и дей-
ствительно, здесь и там появляются признаки движения назад к душевной
пище. В некоторых городах фермеры регулярно приезжают в город, чтобы
предложить свои свежие продукты, а также свои истории и советы. Неко-
торые новые супермаркеты запасают органическую, местную выращенную
пищу и положительно отказываются от чрезмерно обработанной пищи, кото-
рая несет на себе отпечаток машины из нержавеющей стали, а не выветрен-
ной руки.

Некоторые рестораны предагают настоящие сезонные меню и всегда экс-
периментируют с тем, как обогатить опыт еды и ужина.

Магазины, рестораны и наши собственные обеденные или кухонные сто-
лы могут довольно легко оживать с едой, которая является этнически запо-
минающейся, индивидуальной, свежей, по крайней мере, частично местной,
творчески приготовленной и представленной, наслаждающейся и с любовью
утилизируемой. Пища-это орудие магии, и только самый хладнокровный ра-
ционалист мог выжать из нее жизненные соки и сделать ее пресной. В истин-
ном смысле поваренная книга-это лучший источник психологических советов,
а кухня-первый выбор комнаты для терапии мира.

Незримое присутствие руки

Способ оценить очарование места или вещи заключается в том, чтобы
ощутить присутствие невидимой личности, либо призрака из прошлого, либо
текущего обитающего духа. Однажды, прогуливаясь по дому Эмили Дикин-
сон, я почувствовал, что меня отвлекают информативные, но тем не менее
навязчивые комментарии экскурсоводов. Я хотел сидеть и смотреть на при-
зраков этого места и каким-то образом быть восприимчивым к воспомина-
ниям, хранящимся в комнатах и в оригинальной мебели. Но проводник был
полон решимости дать мне образование, а не позволять посещать меня духам,
которые, очевидно, жили в чуланах и коридорах, или воображать, что я сижу
у окна рядом с поэтом.

Существует тесная связь между чарами и привидениями, и, чтобы иметь
зачарованный мир, мы должны сделать все возможное, чтобы сохранить ду-
хов прошлого, сделать и сохранить вещи, обогащенные индивидуальностью,
а затем сдаться их присутствию.

Некоторые признаки того, что человек приложил руку к созданию вещи,
часто могут придать ей определенную степень очарования. В нашем доме есть
маленький шкафчик для желе, который я смастерил из нескольких сосновых
обрезков. Я сделал его в строгом стиле Шейкера, и это очень простая вещь.
За несколько лет его жизни дверь просела, панели сдвинулись, открывая нео-
крашенные участки, а трещины и узлы потемнели. Я потрудился найти для
него настоящую сухую молочную краску, но, когда я нанес краску, оказалось,
что я недостаточно хорошо ее смешал, и теперь белизна молока просвечивает
сквозь блестящую синеву пигмента. Люди ошибочно принимают его за анти-
квариат.

Я не хотел, чтобы это выгядело старым, но легко спутать простоту старых
и иногда устаревших методов с простотой плотника-любителя.

В 1605 году Фрэнсис Бэкон отметил, что Библия говорит, что Бог создал
мир. Он не произвел мир на свет указом; он создал его, говорит Бэкон, сде-
лал его «вручную». Мы тоже создаем мир, но теперь производство стало оз-
начать создание каким-то иным способом, кроме ручного, и можно сказать,
что утрата очарования совпадает с исчезновением живого ручного труда при
создании вещей, которыми мы пользуемся каждый день. Незримое присут-
ствие руки творца придает вещи, по крайней мере, зачатки индивидуально
сти, но машина должна быть совершенно необычной, чтобы оживить объект,
который она создает.

Вам не нужно быть экспертом, чтобы почувствовать присутствие человече-
ской руки в изготовленных вещах, потому что рука оставляет следы, отличные
от следов машин. У меня дома есть скамейка из красного дерева, на которой
до сих пор видны следы горячих, быстрых, вращающихся зубьев плотницкой
циркулярной пилы, и эти следы не добавляют ей красоты, как это делают ручной
скребок или ручной рубанок. С другой стороны, когда мои дети чистят зубы или
моют руки, они стоят на маленькой табуретке, которую я сделал своими руками,
и каждый раз, когда она качается под их голыми пальцами, мы все вспоминаем
о моих любящих, но непрофессиональных пальцах деревообработчика.

Несколько лет назад я начал читать журналы по деревообработке со стра-
стью, которая потрясла меня. Я никогда не занимался серьезной деревообработ-
кой и знал, что у меня нет большого природного таланта. Что было необычным
в этой новой одержимости, так это то, что она не требовала, чтобы я действи-
тельно работал с деревом. У меня есть несколько предметов по всему дому, ко-
торые я сделал, но все они не пропорциональны количеству прочитанного мной
и количеству журналов, которые я держу на своих полках. Я давно подумываю
о том, чтобы написать статью для одного из этих журналов, признавшись, что,
кажется, я получаю больше от чтения их и изучения картин, чем от выполнения
работы, но я предполагаю, что никто не захочет слышать такие вещи, особенно
неглупые ремесленники, которые составляют читательскую аудиторию.

Я читаю журналы по деревообработке, потому что меня привлекает куль-
тура, окружающая ремесло: вопросы, которые задают и отвечают друг другу
любители и профессионалы; обсуждение методов, материалов, ярлыков и тра-
диций; пошаговые фотографии работ.

Я часто разочарован дизайном в проектах, которые я вижу, но я могу найти
красивый дизайн в другом месте. Я очарован изображением частей тела ремес-
ленников в кадре, их рук на своей работе, их индивидуальных мастерских и са-
модельных джиг. Вся эта ручная работа кажется попыткой вернуться к некоему
зачарованному творчеству, которое мы утратили из-за безличности машины.

Ностальгия

Некоторые сказали бы, что мой интерес к ручной работе вызывает но-
стальгию. Я не уделяю много внимания столярам, которые используют элек-
троинструменты на каждом этапе работы. Помню, как однажды летним днем я с нежностью брал уроки обращения со старыми ручными инструментами
штате Нью-Йорк. Я люблю простые, элегантные материалы и дизайн мебе-
ли Шейкеров, и я обнаружил, что, делая мебель из дерева с помощью ручной
работы, нет необходимости подделывать процесс старения. Незримое присут-
ствие руки пробуждает дух, которого вы ищете.

Во всяком случае, я не знаю, что плохого в ностальгии. Это слово звучит
как болезнь, и, на самом деле, это по определению своего рода болезнь. Nostos
означает возвращение домой, а algia-боль. Ностос часто встречается в гоме-
ровских эпосах, описывающих путешествие домой Одиссея и других героев
имеет отношение к дому и экологии и может
быть понята как эмоция, соответствующая очарованию как зовущему домой,
горько-сладкому чувству тоски по жизни, которой когда-то наслаждались,
но теперь потеряли.

Время от времени меня охватывает чувство ностальгии, которое кажется
смесью сладости, тоски, меланхолии и легкой горечи. Когда я смотрю фильмы,
снятые в английской или Ирландской сельской местности, у меня возникает
сильное чувство, что я смотрю на свой дом, и я хочу вернуться, хотя я знаю,
что это не мой дом в буквальном смысле.

Когда эти эмоции переполняют меня, я чувствую себя очарованным, уяз-
вленным иррациональным желанием, которое я не могу объяснить, но сила
этого чувства заставляет меня думать, что ностальгия играет определенную
роль в том, чтобы заново очаровать нашу жизнь. Возможно, мы можем воз-
держаться, по крайней мере, от того, чтобы отвергать это как сентименталь-
ность, или, возможно, мы могли бы даже следовать этим эмоциональным
фантазиям и найти способы более глубоко и конкретно привнести объект на-
шей ностальгии в нашу жизнь.

В целом, я думаю, что мы страдаем от потери души, когда не обращаем
внимания на сильные эмоции и иррациональные стремления. Это сильные
голоса, и было бы странно, если бы они не имели цели открыть нам что-то важное, или научить жить одухотворенной жизнью. Следование
может привести нас к безумию, но не следование может привести к худше-
му — к разочарованию в жизни.

Ностальгия не идеализирует прошлое как способ защиты от требований
настоящего. Часто в политике мы слышим выражения воображаемого «золо-
того века» сороковых или пятидесятых годов и чувствуем тревожное избегание
настоящей жизни. Ностальгия — это совсем другое.

Это не присущая эго тревога, а окисляющее воздействие на душу, которое
призывает человека вернуться назад, чтобы восстановить прошлое, особенно
опыт «дома». Тема ностальгии — это дом, а не общее прошлое.

Иногда мне кажется, что я так и не смог преодолеть тоску по дому, кото-
рая прокралась до мозга костей, когда я покинул дом в юном возрасте, чтобы
учиться на священника. Я часто вспоминаю дни, проведенные в Детройте,
в доме моей бабушки, простом доме через дорогу от того места, где я вырос,
в месте, которое всегда было полно людей и духа. Это был отнюдь не богатый
дом, и я даже помню, как однажды взрослые рыдали, потому что один из де-
тей потерял десятидолларовую купюру. Но это был настоящий дом, место, где
я чувствовал себя в безопасности — более чем в безопасности; я чувствовал
себя в благоприятном окружении людей и жизненной энергии. В моих вос-
поминаниях я вижу старые машины, одежду и стиль жизни, который теперь
ускользнул, и я чувствую легкую боль тоски.

Ностальгия — это навязчивый призыв, призывающий нас вернуться в про-
шлое и не поддаваться соблазну будущего. В нас есть дух, который хочет про-
грессировать и быстро двигаться к новым мирам, но есть другая часть души,
которая предлагает противодействие, привязанность к прошлому и стремление
вернуться.

Наше общество подстегивают «футуристы», которые часто очаровы-
вают нас образами беззаботного будущего, но нам также нужны носталь-
гисты, чтобы помнить о прошлом — не о его проблемах, а о его ценностях
и красоте.

Привычные руки за работой


И поэтому я признаю, что моя любовь к предметам ручной работы — это
часть моей ностальгической души. Я не хочу оставлять после себя ничего, что
существенно повлияло бы на мое ощущение дома, потому что «дом» — такая
хрупкая вещь. Вся современная жизнь требует от нас быть независимыми,
действовать самостоятельно, быть мобильными, легко путешествовать и сво-
бодно покидать дом, когда появляется возможность. Неудивительно, что наше
общество так борется с бездомностью, что кварталы разваливаются, и что
семьи, кажется, не могут хорошо держаться вместе. Мы одобряем самосто-
ятельное странствование, но считаем болезненной любую зависимость или
привязанность к прошлому и говорим о ностальгии, как о неврозе.

Присутствие руки мастера в искусственном мире вокруг нас может быть
тонизирующим средством против ощущения бездомности и отсутствия корней.
Если мы живем в мире, полностью созданном машинами, со следами их же-
лезных зубов и хорошо смазанных валов, встроенных в предметы, которыми
мы пользуемся в повседневной жизни, тогда мы будем семьей для машины,
а не для людей. Может быть, было бы глупо пытаться воссоздать мир про-
шлого, когда работа руки была вездесущей, но это чувство никогда не уходит
далеко от моего сознания. Мне не потребуется много времени, чтобы отка-
заться от самолетов и продать свою машину в обмен на лошадь и коляску.
Я не хочу быть анахроничным дураком или выступать против современных
технологий — такого рода избегание не имеет никакого смысла — и все же,
если это то, что нужно, чтобы вернуть ощущение дома, по которому моя душа
явно тоскует, тогда, возможно, это стоило бы сделать.

Один из мотивов моей ностальгии — это утраченная близость, когда мы
превратили так много семейных магазинов в сетевые магазины, принадлежа-
щие далекой корпорации и управляемые руководителями, которые никогда
не посещают их; или сделали рутинным строительство домов из гипсокартона
и фабричных дверных косяков и окон.

Если вы хотите сделать дом самостоятельно сегодня, вы должны быть бук-
вально миллионером или весьма подкованным экспертом и умельцем.

Жить в интимном мире — знаит чувствовать себя как дома, иметь душу
в мире, который одушевлен, и иметь удовлетворенные глубокие желания и тягу
к дому и комфорту.

Мы склонны думать, что наши проблемы одиночества и пустоты являются
личными и межличностными, но близость, которую жаждет душа, может быть
удовлетворена вещами вокруг нас, а также людьми в нашей жизни. Тепло руки
в вещах дает что-то сердцу и помогает прогнать холод, который современная
жизнь так часто прививает с ее машинной эффективностью, острыми углами
и гладкими поверхностями.

Я смотрю на кусок дерева, который был обработан мощным и шумным
инструментом, и я восхищаюсь острым краем и прямой линией, но я бы пред-
почел видеть волнистую линию и более мягкий край, который источал бы дух
присутствия человеческой руки. Машины увеличивают производительность,
сокращают время изготовления, облегчают и делают работу более удобной,
но это не добродетели души. Все, что касается души, требует времени —
и, следовательно, снижения производительности — и усилий. Потная рука,
работающая с деревом, протирающая мутное оконное стекло или пропалыва-
ющая грядку с садовыми листьями, оставляет на работе кусочки кожи и пло-
ти меньшего размера, чем микроскопические, очеловечивая и одушевляя ее.

Продуктивность стала в современном мире не ценностью, а навязчивой
идеей. Мы думаем, что лучше делать больше копий вещей, чем делать вещи
красивыми, индивидуальными, с индивидуальностью и присутствием. В моем
доме есть комната, полная книг, и я люблю книги и знаю, что они могут быть
прекрасны, но ни одна из этих книг не имеет живого присутствия одной
страницы из простой средневековой рукописи ручной работы, которая висит
на стене в этой комнате.

Конечно, современные машины и компьютеры позволили нам построить
великолепные, а в некоторых случаях и прекрасные здания, мосты и дома.

Приятно жить в доме, который крепко сложен и энергоэффективен.

Но нужно ли вообще терять писутствие руки?

Разве мы не можем иметь и машину, и человеческую руку в качестве твор-
цов в промышленном мире, в котором мы живем? Разве мы не можем сохра-
нить те вещи прошлого, которые были сделаны вручную, вместо того, чтобы
рассматривать их как оскорбление наших современных возможностей маши-
ны и избавляться от них? Разве мы не можем почтить как любящий будущее
дух, так и ностальгирующую душу, романтически привязанную к прошлому?

Работа руками также удовлетворяет потребность души таким образом, что
управление сложной машиной просто не может этого сделать. Рука — это
не просто цепкий инструмент, материалистический придаток тела, сама маши-
на, сделанная из шкивов и петель. Рука — это явление души, и ее работа —
продолжение духа, прорывающегося в обычную жизнь. То, что мы делаем
руками, оказывает непосредственное влияние на наши эмоции и самоощуще-
ние, пробуждает глубокие устремления и мотивы предков.

Недостаточно того, что у нас есть «осмысленная» работа. Требуется также
работа, которая удовлетворяла бы душу не только через отдаленные построе-
ния ума, но и через непосредственную работу рук.

Клише для рабочих индустриалного мира состоит в том, что они являются
«винтиками в машине». Когда отсутствует ручной труд, рабочий может рас-
сматриваться во всех отношениях как часть машины. Эрик Гилл, католический
скульптор, камнерез и каллиграф, всю жизнь работавший руками, однажды
пожаловался: «промышленный труд имеет своей целью не реализацию лич-
ного призвания рабочего, а получение прибыли для тех, кто его нанимает[7]».

В мире, который считает рабочго частью машины, это — экстраординар-
ное утверждение, предполагающее, что в нашей трудовой практике мы мог-
ли бы сделать нашей главной целью реализацию личного призвания рабочего,
и в этой цели мы могли бы увидеть радость работающих рук.

Мы призваны (лат. vocatus) к нашей работе больше через наши руки, чем
через осмысленную деятельность или прибыльное предприятие. Работа, ко-
торую мы делаем своими руками, удовлетворяет призванию души, незави-
симо от того, имеет ли она какое-либо отношение к нашему зарабатыванию
на жизнь. Таким образом, работа дома так же важна, как и работа на пред-
приятии, и так называемые хобби могут быть более значимыми для призвания
души, чем работа, которой мы зарабатываем на жизнь.

Мазки кисти художника на холсте дают нам высший образец следа при-
сутствия руки в нашей работе. В этих личных знаках мы можем почти видеть
пальцы и руки за работой и проследить в воображении художника, пытающе-
гося воплотить внутренние образы в цвет и линию. Глядя на картину издалека,
мы можем видеть, как ее части и цвета оживают и становятся прозрачными,
но вблизи мы видим другой вид магии, четкие отпечатки рук за работой. Ис-
кусство раскрывает то, что присутствует повсюду в произведениях ручной
работы: появление духа ремесленника, и в присутствии этого духа — очаро-
вание произведения.

Незримое присутствие руки в предметах воодушевляет и наполняет живым
присутствием мир, в котором мы живем. Сравнение эффективности машин
и пределов ручной работы не имеет смысла, потому что каждый метод име-
ет различную цель. Один заставляет мир работать гладко, другой делает мир
таинственно живым. Возможно, нам нужно и то, и другое, но наше человече-
ство определенно не может выжить без следа миллионов рук в вещах, которые
наполняют наш мир и помогают нам жить.

Тайна

Тайна — это не смутное неизвестное; это именно непознаваемое. Наша
жизнь построена на самых разнообразных темах, которые никогда не могут быть
сжаты в понятную формулу: рождение, болезнь, любовь, брак, работа, тоска,
неудача — все это общие переживания и в то же время они являются тайнами.

Смысл искусства не в том, чтобы сделать эти тайны сознательными — ибо
такой подход побуждал бы нас жить только умом, — а скорее в том, чтобы
обучать и посвящать нас в эти тайны посредством созерцания. Это иллюзия —
думать, что мы обретаем свободу, когда мы оторваны от наших инстинктивных
корней. Напротив, мы можем чувствовать себя свободнее и более вовлечен-
ными в жизнь, когда мы живем из состояния глубочайшей вовлеченности, ко-
торая сопротивляется рациональному анализу и может быть найдена только
через мощные образы.

Без искусства мы подобны юнговским «дикарям», лишенным традицион-
ных историй, которые вводят их в человеческую жизнь и общество. Не имея
такого глубокого образования в архетипическом воображении, индивид пред-
ставляет собой не что иное, как собрание страстей, лишенных фокуса и на-
правления. Современная западная жизнь часто раскалывается на неистовые
страсти и эмоции, которые разрушительно прорываются на городских улицах
и в семейных драмах, и предлагается бесконечный запас объяснений, интер-
претаций и решений. Здесь отсутствует душа, вызванная архетипическим
воображением, в котором страсти и воображение соединяются в алхимии, по-
рождающей нашу человечность.

Музей

Музей или галерея — это действительно храм, в котором тайны, с ко-
торыми мне приходится иметь дело каждый день, представлены для моего
размышления и глубокого изучения. Музей — это рабочее место муз, тех
вдохновляющих фигур греческого пантеона, которые воспевают вечные темы.
Поэт Гесиод говорит нам, что они были дочерями Зевса, отца богов, и Мнемо-
зины, памяти, и, что они приносят забвение печалей и отдых от тревог. Мечты
и Грации, говорит он, всегда сопровождают их. «Они воспевают все законы
и все милосердные обычаи бессмертных1», — пишет он.

Музеи пробуждают Муз, наполняя нас мечтами и удовольствием и давая
нам образы бессмертных реальностей. Прежде всего, музеи — это дворцы вос-
поминаний, не только личных, но и бессмертных, историй и образов человече-
ства, которые приходят к нам из эонов. Не без оснований многие музеи дарят
своим посетителям — вернее, паломникам — внушительные входы, длинные
лестницы, своды и высокие потолки, каменные стены и сады, создавая атмос-
феру вечности и помещая искусство в надлежащий мистический контекст.

Изначально музей был местом лекций, дискуссий, симпозиумов (с едой Обучение, безусловно, занимает важное место, но, имея в виду, что мать
музея — это память, самая важная деятельность, осуществляемая в музее, —
это простая, спокойная, длительная, ничем не нарушаемая медитация. Неко-
торые считают, что музеи — это мавзолеи, где мертвое искусство хранится
мертвым образом. Я предпочитаю понимать тишину и каменную безвремен-
ность музея как его силу. Возможность погрузиться в великую память ста-
новится все более редкой. Память не появляется из ниоткуда; она требует
тщательно выстроенной и поддерживаемой атмосферы храма.

Когда я оказываюсь в городе, на лекции или по другим делам, и у меня есть
свободный час, я всегда стараюсь посетить художественный музей или гале-
рею. Я делаю это не только потому, что интересуюсь искусством, но и потому,
что работаю с душой и живу человеческой жизнью; у меня есть семья, я болею
и думаю о смерти. Я посещаю музей, чтобы найти себя. В поисках искусства
я уподобляюсь египетской Исиде, которая искала по всему миру останки сво-
его расчлененного брата и мужа Осириса.

Частичка моей души может быть заключена в галерее в Сиэтле, Риме
или Брюсселе. На самом деле, я нашел потерянные части своей души имен-
но в этих местах. Я помню, как поднимался по винтовой лестнице в вели-
колепный художественный музей в Брюсселе и обнаружил большую часть
своей личности в каменных рельефах двенадцатого века, которые я увидел
там. Я и раньше подозревал, но никогда не знал так отчетливо, что у меня
есть какая-то жизнь в этом столетии, или, что оно занимает некоторое место
в моей внутренней реальности. Я не сомневаюсь, что переживание того дня
было одним из воспоминаний, потому что в нем были все эмоции узнавания,
а не открытия.

Музей — это не здание или социальный институт; мы можем иметь музей
в наших собственных домах и городах. В моей писательской мастерской есть
музей площадью около четырех квадратных дюймов, где стоит маленький
бронзовый идол и смотрит на мою работу, напоминая мне о духах, которые
наполняют каждый дом и комнату. Это помогает мне вспомнить и приглашает
мистерию войти в мою комнату. Ясно, что идол помогает зачаровать то, что
могло бы быть чисто утилитарным пространством, и он особенно вызывает дух
глубокой памяти — выполняя главную роль музы в ее музее.

Жизнь из множества историй

Единичный образ, такой, как просто изображение Кришны и его Гопи,
или Дева в беседе с ангелом, или стог сена Ван Гога, — это окно в бесконеч-
ную тайну, тогда как абстрактная категория -это сужение видения. Искусство
учит нас, что мы составлены не из множества частей, как если бы мы были
механическими объектами, а, скорее, из бесконечного числа историй. Мы
не «механические жуки», если воспользоваться выражением Уоллеса Стивен-
са, а, скорее, многофабульные личности — существа из множества историй,
всегда живущие сюжетом какой-то непостижимой истории.

Когда мы совершаем наше паломничество в музей, мы находим изобра-
жения, показывающие, из чего сделана душа, из чего сделана моя душа. Мы
чествуем тех художников, которые мощно и красиво рисуют тайные истоки
нашей жизни. Изображения, так тщательно сделанные, воспитывают наше
воображение в точности, глубине, диапазоне и фокусе человеческой жизни.
В музее мы видим больше наших душ, чем могли бы найти с помощью любого
метода интроспективного анализа.

Это обретение близости с нашей душой1 через искусство можно рассма-
тривать как своего рода терапию или катарсис, ибо, если мы живем из глуби-
ны, мы, вероятно, почувствуем уменьшение отчуждения и тревоги. Катарсис
приходит не только от понимания того, через что мы проходим, но и от утон-
ченности нашего воображения. Тревога является результатом слишком огра-
ниченного воображения человеческой жизни и наших собственных ситуаций,
и из этого следует, что истинное обучение воображению имеет большую те-
рапевтическую ценность.

Картина распятия Иисуса, например, долгое время давала христианам
и другим людям мощный образ, с помощью которого они могли размышлять

See David Miller, Orestes: Myth and Dream as Catharsis,» in Myths, Dreams, and Religion, Joseph Campbell,
ed. (New York: E. P. Dutton, 1970), pp. 26-47.


о своих собственных страданиях. Я помню, как был тронут, слушая интервью
Дэвида Фроста с Билли Грэмом, когда преподобный Грэм говорил о своем
личном присвоении образа распятого Иисуса. Такие вещи можно делать сен-
тиментально, но он говорил так, как будто его жизнь была глубоко очарована
и сформирована этим конкретным образом, и, хотя Грэхем, возможно, не по-
нимает языка очарования и архетипа, я чувствовал, что он знает силу образов
и их способность направлять и напутствовать дальние уголки души.

Позволяя нам соприкоснуться с тайной, искусство также может сыграть
свою роль в нашем исцелении. По словам искусствоведа Андре Хаюма,
знаменитое Гриневальдское распятие 1 было помещено в часовню больницы
и окружено традиционными мотивами таким образом, что пациенты могли
напрямую связать распятие со своей болезнью.

Болезнь — это не проблема, которую может решить только медицинская
наука; это тайна, требующая глубочайшего воображения, сотворенного со-
вместными усилиями искусства и теологии. Потенциальная роль искусства
в медицинском мире в наше время глубоко недооценена, и все же встреча этих
двух сфер обещает стать одной из самых важных областей для возвращения
очарования.

Обладая огромной способностью глубоко воздействовать на наше вообра-
жение во всех аспектах жизни, искусство играет решающую роль в очаровании
обычной жизни. Оно может быть призвано во всех видах деятельности—
религии, медицине, образовании, бизнесе, транспорте, политике, домашнем
хозяйстве — чтобы пробудить тайны, лежащие в основе многих наших по-
вседневных забот. Украшение может волшебным образом превратить дверь
из функционального входа в инициатический ритуал. Животный мотив на ма-
шине может направить фантазию в отношении того, что в противном случае
было бы простым функционирующим устройством. Картина, висящая в моей
писательской мастерской, многослойная фигура женщины, нарисованная моей
женой, приглашает бесконечный, бодрящий, постоянно меняющийся, вдохнов-
ляющий дух на мое рабочее место, и я не хотел бы писать без него.

«Памятование о тайне» — это хорошее определение волшебства, и это
простое утверждение, которое скрывается прямо под поверхностью художе-
ственных слов, таких как муза, музыка и музей. Если бы мы сначала осозна- ли абсолютную важность почитания тайн, которые формируют нашу жизнь,
а затем осознали, что ничто не преподносит нам эти тайны с такой силой, как
искусство, тогда мы могли бы совершить чудо, которое, кажется, ненадолго
произошло в период западной истории, известный как Ренессанс: восстанов-
ление души и очарование обычной жизни через искусство. Нет никаких при-
чин, почему бы нам не иметь своего собственного Ренессанса, но это глубокое
обновление потребует радикальной переориентации ценностей, в которой мы
оценили бы все сферы жизни за их таинственность, а искусство было бы прине-
сено с окраин культуры, чтобы уловить и донести эти тайны на благо всех нас.

Объекты искусства

Более двадцати лет назад меня поразила идея книги «Джордано Бруно и герметическая традиция 1», удивительно ясной и изящной книги по магии и искусству запоминания авторства Фрэнсис
рика эзотерической культуры эпохи Возрождения. Она обсуждает астральную
природную магию Марсилио Фичино и мимоходом комментирует знаменитую
картину Боттичелли «Весна». В контексте магии Фичино, пишет она, «кар-
тина начинает рассматриваться как практическое применение этой магии, как
сложный талисман Alma Venus ... чья функция состоит в том, чтобы привлечь
венерианский дух со звезды и передать его носителю или созерцателю ее пре-
красного образа.»

Когда я впервые прочитал этот отрывок, я подумал: если столь любимая
картина Боттичелли может рассматриваться как талисман, то почему не все
картины и, если уж на то пошло, все произведения искусства? Конечно, есть
сложности с этим направлением мышления. Многие художники, если не боль-
шинство, не воспринимают свою работу как магию, и некоторые были бы
оскорблены этой идеей. Большинство идей об искусстве фокусируются на са-
мовыражении, творчестве, культурной критике и эволюции стилей. С другой
стороны, есть те, кто намеренно делает талисманы и амулеты, но подлинные
творцы могут не считать свои работы настоящим искусством.

На мой взгляд, любое искусство обладает магической силой, которая может
быть вложена в произведение художником и передана зрителю. Искусство может быть просто эстетически приятным, философски значимым и лично
выразительным, или оно может обладать особой силой вызывать и передавать
определенный дух тем, кто вступает с ним в контакт. Многие традиции учат, что нашу жизнь можно обогатить, сделать духовно живой и даже исцелить

Фрэнсис Йейтс основывает свою идею на теории Фичино о силе образов.

Фичино был священником, магом, сыном врача, профессиональным мудре-
цом и терапевтом, и его философия, и личный образ жизни, объединяющие
все эти искусства и занятия, дают основание представлять себе искусство как
имеющее абсолютное, серьезное и первостепенное место в жизни каждого че-
ловека и в работе культуры.

Моя книга «Планеты внутри» резюмирует подход Фичино к магии. Крат-
кий очерк этого изложения может помочь нам увидеть роль магии в искусстве
и таким образом увидеть способность искусства очаровывать. Ученые изучают
многие аспекты карьеры Фичино, некоторые подчеркивают его философию,
а другие — его место в истории, в то время как меня привлекает Фичино —
маг, который ставит душу в самое сердце своего мировоззрения и рассма-
тривает обычную жизнь как обладающую силой и эффективностью через
ежедневную практику естественной магии.